Джонатан Литэм - Сады диссидентов
– На кино-то хватает, а на попкорн – уже нет.
– Ладно, куплю вам попкорн. Только вот что: если Роза узнает, что я тебя встретил, то я к Уильяму Холдену ни малейшего отношения не имею – я просто купил вам пожевать. Я покормил вас – и настоятельно посоветовал вернуться на 7-ю линию. Что прямо сейчас и делаю – так что будь добра, запомни.
Ленни, почувствовав, как окрылила его иллюзия – будто он руководит этой юной парочкой, – тем не менее прекрасно сознавал, что это всего-навсего иллюзия. Безусловно, не стоило мешать Мирьям – ей необходимо пережить эту короткую битническую фазу развития.
Когда Ленни было двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, он с удовольствием смаковал роскошь этого самого неловкого периода в их отношениях с Мирьям. Разумеется, восьмилетний мальчик мог любить младенца – при всем безумии такой любви она была неопровержима, к тому же ничто не могло ей помешать, так как она оставалась безумной и хранилась в тайне. Четырнадцатилетний мальчик тоже мог любить шестилетнюю девочку – не только потому, что она еще оставалась ребенком, которому рано думать о сексе, но и потому, что ровно то же самое можно было сказать о нем самом – несмотря на влажные простыни и мастурбацию втихаря. Четырнадцатилетний подросток еще и сам не знает, “о чем” мастурбирует. А вот взрослый кузен (двоюродный брат – такое определение нравилось Ленни больше) запросто мог бы жениться на кузине. Когда ему исполнится, скажем, двадцать восемь, а ей – двадцать. Он вполне мог бы подождать. Но вменяемый двадцатичетырехлетний или двадцатипятилетний молодой человек никак не мог любить полувзрослую девочку с недавно оформившейся грудью, девочку, которая старательно проходила всевозможные подростковые ритуалы, связанные с поиском себя и становлением личности. Ленни догадывался, что они оба это понимают, хотя и не могут выразить словами, а потому вынуждены отворачиваться от опасной зоны – это была своего рода защитная реакция. Отношения между ними по необходимости приобретали ироничный, язвительный, спорадический характер. Ничего страшного – это пройдет.
В те годы Ленни встречался с разными девушками.
Несколько раз он ходил к шлюхам на 125-ю улицу.
Ленни купил за один доллар дорогой, сшитый на заказ костюм из гардероба человека, который будто бы умер от горя.
Ленни оказался на удивление непригодным чернорабочим, и его уволили с “Риалз Рэдиш-н-Пикл”.
Ленни зарекомендовал себя в пяти районах города лучшим экспертом-самоучкой по части особенностей американской монетной системы, своеобразия различных видов чеканки и скорректированных версий как благородного и могучего “Серебряного Орла”, так и низменных пятицентовика с индейцем на аверсе и бизоном на реверсе, и цента с изображением Линкольна. Когда же он преодолел свою обычную склонность морочить голову профессиональным нумизматам, не имеющим иных интересов, кроме самих монет, и растолковывать им политический и философский смысл, скрытый в этих самых монетах, то постепенно сделался незаменимым человеком в торговом зале Шахтеровского “Нумизмата” на Пятьдесят седьмой улице. Получилось, что все-таки не зря Ленни три года ошивался у прилавка и лез с непрошеными советами: его старания были вознаграждены, и он получил столько рабочих часов в качестве оценщика коллекций, что заработка ему вполне хватало на аренду жилья на Паккард-стрит, да еще и на шахматы время оставалось.
Однажды вечером, когда он тискал девушку-ровесницу, которую увел с вечеринки в квартире над прачечной на Гринпойнт-авеню (удобным предлогом для этой вылазки оказалась новая пачка сигарет), девушка вдруг остановила его и спросила:
– А ты меня не узнаешь?
– А как тебя зовут?
Это был просто способ выиграть время. У девушки были черные волосы, собранные в высокую прическу, соблазнительное тело, сводившее Ленни с ума, и нос и губы, как будто готовые вот-вот оторваться от ее лица – такие огромные они были. Это лицо казалось гораздо старше, чем фигура, сразу приковавшая к себе внимание Ленни, который сидел в другом конце комнаты, на холодной батарее отопления. Скорее всего, это было лицо ее матери, преждевременно приросшее к телу дочери. Что ж, неплохой повод выйти из ярко освещенной комнаты в уличную темень. И вот теперь Ленни просили сосредоточиться и узнать ее. Он сощурился, делая вид, что вспоминает.
– Сьюзан Клейн. Мы вместе учились в школе. Только ты был на класс старше.
– А, ну тогда понятно.
– А знаешь, ты мне тогда очень нравился.
– Я-то надеялся сейчас тебе понравиться.
Она пропустила его слова мимо ушей.
– Моя лучшая подруга встречалась с парнем из Саннисайд-Гарденз. Его звали Мо…
– А, Мо Фишкин.
– Я навсегда запомнила, что она мне однажды сказала: “Конечно, эти мальчики из Саннисайд-Гарденз – евреи, но они совсем не похожи на евреев”.
Неназываемый недуг – его политические взгляды. Ленни только усмехнулся. В 1959 году никто не заявлял: “Я – коммунист”, разве только в голливудских фильмах, где эти слова произносил или смуглый негодяй, делающий предсмертное признание после того, как его тело изрешетили пули фэбээровцев, или какой-нибудь сбившийся с пути туберкулезный паренек, – вроде тех, кого играли Роберт Уокер или Фарли Грейнджер, – который столкнулся с последствиями своих предательских поступков. Все политические симпатии, партийные склонности, тревоги сгладились и потонули в молчании: теперь нельзя было упоминать ни Розенберга, ни Хисса. Нельзя было даже произносить слово “капитализм” – из страха перед его полной противоположностью, о которой запрещалось упоминать вслух. Повседневная жизнь стала напоминать пациента, который недавно перенес чудовищную, опасную для жизни хирургическую операцию – операцию, начисто отрезавшую его от истории. В любой момент раны могли снова кровоточить.
– Мо Фишкин ушел в армию летом пятьдесят шестого.
Пускай Сьюзан удивляется – с какой стати такой многообещающий умник, как Фишкин, вдруг бросился в ряды анонимных служак, защитников родины. Моральное состояние Фишкина подорвал Хрущев – парень просто сломался. Ленни прилепился губами к лицу Сьюзан Клейн (маминому), просунул руку через боковую молнию в платье, нащупал поясницу и начал пробираться к ее грудям (дочкиным).
В те годы Ленни и придумал “Пролетариев Саннисайда” – как такой тайник, где можно было спрятать истину на видном месте. Раз в новой бейсбольной команде будут зашифрованы “Доджерс” и “Джайентс”, то пусть неназванное будет переименовано, а потерянное – найдено. А впрочем, нет: оно никогда и не терялось, потому что никогда еще не существовало.
Настоящий коммунизм по определению являлся пророчеством о будущем.
В 1958-м или 1959 году настоящий коммунист оказался подвешен в пустоте – держаться ему больше было не за что, иллюзии рассыпались в прах. И никаких троцкистских отклонений – теперь сам Троцкий оказался в сообщниках. Никакого Народного фронта, никаких организаторов-уоббли,[4] никаких лозунгов вроде “Эта гитара убивает фашистов” или “Коммунизм – это американизм ХХ века”. Настоящий Коммунист дергал за петельку и раскрывал очередную банку с сардинами у себя на кухне. Настоящий Коммунист подносил к губам золотую монету с Австрийской короной 1915 года, нежно дышал на нее, а потом протирал замшей.
Настоящий Коммунист ждал.
А потом, в начале следующего десятилетия, Мирьям представила кузену певца-ирландца, и тот сказал: “Приятно познакомиться” (трень-трень-трень), а Мирьям сообщила кузену, что встретила мужчину своей жизни и собирается за него замуж. Так Ленни в одно мгновенье понял, что зря прождал всю жизнь, лелея тайные сердечные мечты, зародившиеся у него в тот день, когда восьмилетним мальчишкой он взял на руки и положил на колени спеленатую малышку. Зря! Его променяли на какой-то паршивый мотивчик, на дешевку, которую и мелодией-то назвать нельзя, на гимн для бейсбольной команды, которая никогда не будет существовать.
* * *Ленин Ангруш побывал на стадионе во Флашинге, названном в честь Ши, всего один раз. В 1964 году, когда стадион только-только открылся, он побывал там лишь однажды – еще до того, как состоялась первая официальная игра, – и никогда больше туда не ходил. К тому времени песня Томми была предана милосердному забвению, название “Пролетарии Саннисайда” – почти забыты. Ленни совершенно перестал думать о бейсболе, разве что иногда его глаза сами, помимо его воли, начинали блуждать по страницам “Дейли ньюз” с таблицами спортивных результатов, чтобы порадоваться призрачным успехам “Доджерз”, которые когда-то были бруклинцами, а теперь продолжали выступать в Лос-Анджелесе. Эти бруклинские звезды меркли и гасли одна за другой в ярком солнечном свете, если не считать восходящей звезды Куфакса. Ленни оказался абсолютно равнодушен к ажиотажу вокруг “Метс”, с самого начала затеянному тренером “Кейси” Стенгелем: просто шарада, обычная рекламная шумиха, с досадой думал он. К тому времени Ленни уже был шахматистом и нумизматом, да еще засел за перо – в свободные часы он трудился в поте лица над монографией о “Золотом Орле”. Преждевременная взрослость Ленни, которая всем бросалась в глаза, когда ему было пятнадцать лет, теперь, в тридцать два, наконец пришлась ему впору и расцвела пышным цветом.
