Ирина Муравьева - Жизнеописание грешницы Аделы (сборник)
– Подожди, – сказал он и дотронулся до ее шеи. – У тебя запуталось вот здесь, – и, осторожно освобождая замок «молнии», зацепившийся за воротник, крепко поцеловал холодный металл.
– Тихо! – дернулась она, упиваясь своей новой властью, которая в эту последнюю неделю стала особенно заметной.
Теперь можно было пробовать эту власть сто раз на дню. Можно было прикрикнуть, слегка обидеться, выйти непричесанной на террасу, снисходительно отнестись к тому, что он думает по поводу Достоевского, сказать младшим сестрам, что устала и в теннис играть не хочет. Всё они стерпят от нее, эти люди, всё, всё, всё!
* * *…Оленя, жившего в остервильском лесу, мучила боль в ноге.
На рассвете боль разбудила его и погнала прочь от дома, через колючие заросли шиповника и дикой малины. В большой голубовато-черной голове возникло воспоминание о реке. До нее надо было добраться и опустить туда ногу с мучительной болью.
Река была по другую сторону шоссе, придется пересечь кусок дороги, по которой мчатся железные твари.
Он вышел на опушку и, низко нагнув выпуклый лоб, послушал землю.
Если его ждет смерть, земля должна сказать об этом. Земля молчала.
Кроме пугливых нашептываний мелких существ и медленного, светлого звука растущей травы, ничего не было слышно.
Тогда, вздрагивая горячей больной ногой, олень осторожно вышел прямо на дорогу, надменно вскинул голову, обливая презрением этот не принадлежащий ему и его близким кусок родного леса, сделал шаг по направлению к летящей на него черной рыбе с ярко-желтыми глазами, и тут же боль в ноге прекратилась.
Вместо этого он почувствовал жар во всем теле, что-то надавило ему на голову, на спину свалилось огромное, сверкающее дерево, а все остальные деревья стали красными. Ноги подогнулись, и он тут же упал.
Его полураздавленная голова гулко стукнулась об асфальт.
Черная рыба поспешно развернулась и понеслась назад, закрыв свои немигающие выпученные глаза.
Некоторое время шоссе было пустым, и оленя, торопливо доживающего жизнь, видели только небо и деревья, что росли по обочине дороги.
Смуглая девушка за рулем джипа, вскрикнув от неожиданности, вывернула машину вправо, чтобы не наехать на раздавленное, с вывалившимися внутренностями тело. Она остановилась на обочине, вышла из машины, беспомощно постояла над умирающим зверем и поехала к ближайшему телефону-автомату, чтобы сообщить в полицию о случившемся.
* * *– Нет. Уж ты, пожалуйста, спи сегодня у себя, – сказала она. – Мне надо хорошо выглядеть завтра.
Они только что поднялись наверх после приятного ужина в одном из уютных курортных ресторанчиков. На ужине были самые близкие. Свечи горели ровно – длинными, светлыми язычками, маленький ресторанчик был украшен голубыми бантами и оборками, официантка улыбалась, как родная, щеки у нее были сладкого, яблочного цвета. Все это, несмотря на летний вечер за окном, странно напоминало Рождество, и марлевая пелена тумана, покрывшая ровное пространство за окном, казалась снегом.
– Я так счастлив, что вряд ли доживу до завтра, – он повалился на спину, увлекая ее за собой. – Я не доживу до завтра!
– Нет, это я не доживу, – смеясь и отбиваясь, закричала она, – ты меня сейчас задушишь, и я не доживу, убирайся!
– Ни за что, – переходя на английский, пробормотал он. – Ни за что не уберусь, не дождешься!
…Они тихо лежали рядом, погружаясь в сон. Голова его блаженно лежала на ее плече. Цикады не унимались.
* * *Сначала появился серый кот, которого чей-то знакомый голос назвал котярой. Дикое слово, обросшее свалявшейся шерстью, подползло ей под бок, и звон цикад сразу же прекратился. Вместо него послышался нежный, как паутина, звон далекого трамвая, и в открытую форточку ворвался запах свежесрубленной ели.
«Новый год!» – вспомнилось ей.
«Мама!» – закричала она, но вместо матери в комнату вошел сумасшедший Степка, живший в комнате напротив.
* * *Страшнее Степки не было ничего на свете. По утрам он с громким мычанием вваливался в кухню и сразу же начинал пить воду из-под крана.
Он пил, обливая грязную майку и драные штаны, съехавшие ниже пупа, булькал, рычал и захлебывался. Соседи стояли молча и ждали, пока он напьется. Ни толстая тетя Катя с косами, обмотанными вокруг головы, ни бабка Тимофевна с совиными глазами, в уголках которых всегда блестело по слезинке, ни кроткий, сильно пьющий дядя Костя-скульптор – не говорили ни слова. Никто не знал, чего ждать от сумасшедшего, которому самое место в психиатрической лечебнице.
Напившись, Степка подходил к плите и брал еду из любой кастрюли.
Кухня молчала. Степка мычал и чавкал. Потом вытирал руки о штаны и уходил к себе до вечера. Вечером могло произойти все, что угодно.
Иногда он спал, оглашая квартиру храпом и свистом, но чаще случались приступы бессмысленной ярости, которые заканчивались тем, что приезжали санитары и делали укол.
– Да когда ж вы его от нас заберете! – вопили жильцы, хватая хмурых санитаров за рукава.
– А чего там забирать? – огрызались санитары. – Он не опасный.
– Это как же не опасный? – взвизгивала тетя Катя. – Гля, что он со стенами сделал?
Со стен Степка остервенело сдирал обои.
– Ну? – удивлялись санитары и уезжали на своей заляпанной грязью машине.
– Хлопотать, хлопотать надо, – бубнила Тимофевна. – Блат нужен, тогда заберут!
Уже тогда, в свои десять-двенадцать лет, она знала, что надо бежать оттуда. Бежать!
«Как это Степка попал сюда?» – мелькнуло у нее в голове. Сомнений, однако, не было: это был он, давно умерший, маленький, вонючий и сильный, в сатиновых штанах и грязной майке.
Он появился в дверях и посмотрел на зеркало, украшенное золотыми листьями по дубовой раме.
– Мы-ы-ы! – замычал он и, подтягивая штаны, двинулся к ней.
За окном было темно и ветрено, наступал Новый год, скоро пробьет двенадцать, надо садиться за стол, открыть шампанское…
Но кто откроет его, если отец умер и неделю назад они с матерью его похоронили?
Степка медленно приближался к кровати, мыча и гримасничая.
Она поняла, что он-то и есть ее настоящий жених, а долгожданная свадьба будет не в приморском Остервиле, а тут, во дворе их старого дома на Мойке.
Невидимый «котяра» впился зубами в низ ее живота и начал, урча, прогрызать его. Она застонала от боли и проснулась. Цикад не было слышно, но осторожное пение какой-то молоденькой птички наполняло комнату, словно фортепианная гамма, разыгрываемая детскими руками. Дэвид крепко спал, уткнувшись в ее плечо. Она перевела дыхание.
Значит, все это ей приснилось.
Пить хочется. Осторожно высвободив плечо, она отстранила его голову, спустила ноги с кровати, и тут же что-то горячее, черное полилось на ковер. Она не сразу поняла, что это ее собственная кровь, и вскочила.
Лилось так сильно, будто внутри ее тела открыли кран.
Она обернулась к Дэвиду и увидела, что он смотрит на нее остановившимися глазами.
– Что с тобой? – хрипло спросил он.
– Не знаю! – закричала она. – Я не знаю!
К горлу подступила тошнота, голова закружилась, Дэвид бросился к телефону и схватил трубку.
* * *Она шла с оленятами по его следу и с каждым шагом тревожилась все больше и больше. Чутье привело ее прямо к кровавой луже на асфальте.
Олениха приблизила ноздри к земле и принюхалась. Лужа пахла им. Оленята жались друг к другу и ничего не понимали. Мать словно забыла о них.
Тогда оленята затосковали и стали звать ее домой, в лес.
Подъехавшая машина ослепила их своими фарами. Полицейский подошел к оленихе и ткнул ее в бок дубинкой. Она не испугалась и не отреагировала.
Полицейский выстрелил в воздух, и оленята, оглушенные выстрелом, бросились бежать.
– Иди, – сказал полицейский оленихе, – иди, а то собьют.
Словно поняв его слова, она еще раз шумно втянула ноздрями запах его смерти и скрылась.
* * *Лизи, молоденькая медсестра госпиталя Святого Франциска, чуть было не опоздала на свое утреннее дежурство: вид раздавленного оленя так сильно подействовал на нее, что она пропустила нужный поворот и сделала большой крюк. Из машины «Скорой помощи» на ее пост сообщили, что везут женщину с тяжелым маточным кровотечением, нужно немедленно оперировать. Лизи вызвала по биперу хирурга и анестезиолога.
Двери лифта, шурша, раздвинулись, выехала каталка, на которой, до подбородка накрытая простыней, лежала очень бледная женщина с золотистыми волосами.
Рядом с каталкой шел молодой испуганный мужчина. Медсестра попросила его остаться в приемной, сделала знак санитарам и поспешила в операционную, где все уже было готово.
* * *Какая ждала жизнь, веселая, богатая! Лошади, острова, премьеры…
А платье! До чего удачен этот розовый чехол внутри белого шелка! Я ведь говорила: «Непременно розовый…»
В Питере идет мокрый снег, полный липких английских слов.
