Максим Бутченко - Художник войны

– Зачем, зачем и для кого?! – взорвался стоном и ревом Толик. – Для кого, для кого я буду рисовать? – спрашивал он Гиви, но никто не мог дать ему ответа.

Пройдут годы, но Толик будет помнить это состояние – будто его дом, внутренний дом его души, сгорел, и он ходит по пепелищу, пытается найти родные ему вещи, кисти, мольберт, краски – все сгорело, обуглилось, почернело. Он брел по развалинам своего сердца и трогал головешки, смотрел по сторонам и не мог поверить, что произошло именно так.

Из училища Неделкова выгнали. Ни о какой карьере художника уже не могло быть и речи. Он вернулся в Ровеньки, устроился слесарем связи на шахте, одновременно обслуживая телефонные линии двух близлежащих поселков.

Через год женился. Первый сын, Сергей, вначале порадовал его, но потом принес огорчение – он и внешне и характером был далек от него. А вот Антон, младшенький – его Толик полюбил, когда увидел еще в роддоме. Кучерявый мальчик совсем не отличался от отца в детстве. А когда вырос, так же хорошо рисовал. Толик воспринимал художественную карьеру сына, как свою.

– Сынок, когда рисуешь, представь свою душу, парящую в воздухе – над миром, городом, полем. Она должна впитать пространство, раздуться, как воздушный шар. И сынок, душа должна обязательно взорваться. Понимаешь, все должно вылететь из тебя, распластаться, перенестись в картину, – говорил папа маленькому Антону.

А когда тот вырос и поступал в институт, то каждый раз при поездке сына в Луганск Толик замирал, как раненая птица, словно ожидая своего исцеления. Но, увы, младший сын так и не смог пересилить родовое проклятие Неделковых. И тогда жизнь для отца совсем потеряла смысл.

И вот утром – очередное колкое похмелье. Толик взял себя в руки, посмотрел на экран телефона. Множество сообщений с одним текстом: «Антона подстрелили». Толик не мог поверить своим глазам. И к вечеру уже был в лагере ополчения. Когда проходил мимо тяжелых орудий, каких-то людей, палаток, молил небеса, чтобы Антон жил, а если нужно, то пусть ангелы смерти заберут его. Подойдя к серому полотнищу палатки, где находился сынок, Толик замер, как когда-то замирал перед картинами. Сейчас там лежит самое лучшее, что есть в его жизни. Именно Антон придает его существованию смысл.

На кровати лежал сын. Глаза закрыты. Умер? Как же так? На лице Толика прорезались слезы, он не мог удержать их потоки в себе. Но тут больной открыл глаза:

– Батя, ты пришел. Ты…ты… не мог не прийти.

И впал в полудрему. Оказывается украинский снайпер выследил Художника, когда тот стоял у кустов. Но немного промахнулся, и пулю, задевшую легкое, уже удалось достать из тела.

Толик смотрел на сына, лежащего на какой-то старой кровати, клетчатое одеяло укрывало его тело, щетинистое лицо страдальчески перекосило. Подойдя ближе отец, судорожно сжимая в руках сумку, осматривал своего ребенка. По лицу его катились слезы, а губы непроизвольно что-то бормотали. Казалось, никто не мог услышать его тихих слов. И только муха делала круг над головой человека с кудрявыми седыми волосами и пронзала звуковые колебания, которые для нее не несли никакого смысла. Жужжание мухи, как музыка неведомой песни, разносилось в пространстве вместе с одним тихо повторяющимся и повторяющимся словом: «Отомщу».

Глава 18

В освобожденных украинской армией городах Луганской области шахтерам начали выплачивать долги по зарплате. Основное внимание людей сейчас приковано к востоку страны. Проблемы жителей этого региона растут как снежный ком: разрушенные дома, закрытые предприятия, пустые полки в магазинах и аптеках, увеличивающиеся долги по зарплатам и пенсиям… Так, за месяц в Донецкой области, по данным Госстата, общая сумма задолженности выросла на 155 миллионов гривен и к сентябрю составила 310 миллионов 523 тысячи гривен. В Луганской области общая задолженность по зарплатам увеличилась еще больше – на 161 миллион гривен, до 243 миллионов. И, судя по развитию событий, долги в этих регионах продолжат расти.

Когда Художник открыл глаза, то первое, что его удивило – тишина, которая, подобно чему-то клейкому, словно прилипала ко всему подряд – кровати, стульям, каким-то лекарствам на тумбочке. После взрывов в аэропорту ему всякая тишина казалось подозрительной.

– Сестра, медсестра, помоги, – Художник своим криком разорвал липучее безмолвие.

Вошла девушка, принесла с собой медицинскую сумку.

– Что случилось, что-то болит? – спросила она.

– Ноет плечо, выворачивает руку, – сказал больной и страдальчески скривился.

Медсестра сделала ему обезболивающий укол и ввела успокоительное. В полудреме Художник подтянул к себе ноутбук с тумбочки. На экране высветились несколько старых, непрочитанных писем от Сергея. Тот призывал брата к здоровому рассудку: самопровозглашенная республика не выживет экономически, мир, построенный на войне, не может быть идеальным. Достаточно вспомнить, на какой крови построили Советский Союз и во что это обернулось.

Длинное письмо брата завершал абзац, который Художник прочел, едва понимая, о чем он.

«Понимаешь, я всегда строил жизнь на математических законах. Предполагалась, что дважды два четыре, а на деле – это пять. Жизнь не логична. В Европе никому нет дела к тому, что происходит в Украине. Но и у тебя, на Донбассе, воцарился полный феодализм. Власть принадлежит полевым командирам. Они – как князья и феодалы, политические перспективы – лишь у тех, кто сможет кормить и снабжать свою «дружину». Полное сходство с Сомали и Чечней 1993–1994 годов. В «погреб» могут посадить в два счета или отобрать понравившуюся собственность. Никакого народного строя нет. Вышло позорище: жизнь в «Новороссии» не лучше, чем в Украине, а гораздо хуже. Буквально – ад. Социальное одичание», – писал Сергей.

Художник раздраженно захлопнул крышку ноутбука: да что ты знаешь? Ты хоть раз был в бою? Тебя грозили убить, потому что ты житель Донбасса? Нам лишь бы как жить, только бы не с «бандеровцами».

Негодуя, он еще долго бормотал, что обратной дороги нет, под одной крышей нам уже не ужиться. Какая-никакая, это будет наша страна.

– Это то, ради чего я сейчас живу, – сказал Художник и медленно провалился в сон.

Толик еще не раз приходил к сыну и смотрел, как тот спит. Младший так похож на него – еще молодой, кудри слегка завиваются. Как грубо жизнь подсмеялась над ним – по-настоящему рисовать не смог ни он, ни сынок. Присев на стул, старший Неделков вслушивался в равномерное сопение лежащего на кровати. Как бы ему хотелось все вернуть – особенно день разговора с Альбертом Моисеевичем. Ведь преподаватель искал в нем что-то необъяснимое, неуловимое. Теперь Толик понимает – учитель искал твердость. Обычную человеческую стойкость, способную помочь перенести муки творчества, бедность быта, моральные терзания и язвы сомнений. Он искал желание Толика принести себя в жертву чему-то высшему, тонкому, большему, чем каждодневный быт.

И тогда можно найти дорогу, которая приведет тебя к духовности. Во всем, что ни делал Толик – картинах, эскизах, – он искал тропинку, извилистую, незаметную в траве, но именно она приводит «себя к себе». Как будто настоящая его сущность – это двойник. Спрятанный, украденный временем, существованием, бог знает чем. И истинное, глубокое счастье, радость от жизни возможны только в одном случае – если отыщешь своего внутреннего близнеца. Теперь Толик понял, что ни он, ни сын, ни Альберт Моисеевич ничего не нашли. Это персональная трагедия в разных воплощениях.

«А как же Сергей, – подумал Толик о своем старшем сыне. – Где он сейчас?»

Отец хотел бы позвонить ему, поговорить, пусть даже о нейтральном. Может быть, просто помолчать, ведь молчание иногда объединяет больше, нежели слова. Услышать дыхание другого – значит прикоснуться к его душе.

В палатку заглянул комбат.

– Как там солдат, поправляется? – спросил он, оглядывая кровать.

– Ну, а куда ж он денется? – ответил Толик, а потом вдруг добавил: – А, кстати, как записаться в ополчение?

Комбат заулыбался в усы. Такое случалось – взамен раненого или погибшего в отряд приходил родственник. Эта война давно разделила жизнь на две части – в одной находился Донбасс, который всегда голосовал за регионалов, прозябал в нищете, жил от зарплаты к зарплате. Это однообразие, как резина, растянуто на года. Вторая часть – это взрывы в городах, трупы родных и военное положение.

Через несколько часов Толик уже примерял военную форму. Зеркала поблизости не было, но он пытался представить себя со стороны – каска непривычно оттягивала голову, куртка обтянула живот, даже берцы, которые он с трудом надел, кряхтя и ругаясь, выглядели как-то неестественно. Словно в армию попал колхозник. Неделков прошелся туда-сюда, покрутил головой и взял в руки «калашников», который ему выдали. Сторонний наблюдатель мог бы улыбнуться при виде такого вояки, но если бы кто взглянул Толику в тот момент в глаза, то сразу изменил бы свое мнение. В его карих, уже старческих, уставших глазах виднелся решительный отблеск, как будто он собрался отомстить, но не «укропам», а всему миру за собственные неудачи, промахи и просчеты. Как будто теперь враг Толика не украинская армия, а сама жизнь. Это она, жизнь, виновата в том, что он дряхлый и разбитый. Никто теперь не может ему помочь, кроме него самого. Ничто не может удержать его.