Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

Ирена расхохоталась:

– Откуда у тебя эти шаблоны в духе «новой волны»? В конце шестидесятых уже никто не ходил в черном, девушкам хотелось наверстать упущенное за то время, пока они были провинциальными гимназистками, а парни старались произвести на нас впечатление разговорами о «критической теории» и «революционной практике». Неужели все это прошло мимо тебя?

– Я же сказал, что, кроме учебы, меня ничего не интересовало.

– А позднее тебя не интересовало ничего, кроме работы? Ты поступил в юридическую фирму, стал ее совладельцем, старался ее расширить?

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь?

– Ничего не хочу. – Она обняла меня. – Просто стараюсь представить себе твою жизнь. Твою жизнь взаперти. Наверное, живущий взаперти неизбежно видит внешний мир таким шаблонным.

Я не знал, что ей ответить. По работе я часто бывал за границей и старался там смотреть на жизнь открытыми глазами. Дома я регулярно читаю две газеты, особенно разделы экономики и финансов, а еще – политики и культуры. Я информирован о событиях в мире лучше, чем большинство людей. Разве моя неосведомленность о студенческой моде конца шестидесятых означает жизнь взаперти?

Почувствовав легкое сопротивление, она обняла меня покрепче:

– Ты навещал детей, когда они учились в университете? Ходил с ними в пивнушку или на вечеринки?

– Детей, когда им исполнялось четырнадцать, мы отправляли в Англию, в интернат, там они сначала учились в школе, потом в университете. Я был в Кембридже на выпускных торжествах, которые проводятся с большой помпезностью и солидностью. А еще приезжал на традиционную регату, когда мой младший сын на восьмерке выиграл у Оксфорда.

– Вы часто видитесь?

– Дети остались в Англии. Старшая дочь и средний сын работают адвокатами, младший обзавелся собственной фирмой, которая занимается программным обеспечением. Я навещал их, когда рождались внуки или когда все трое устраивали совместные праздники. Я не хочу им докучать.

Ирена медленно и осторожно погладила меня по спине:

– Мой дурачок, ты все хочешь делать правильно. – Она повторила это нежно и печально: – Мой дурачок.

Я опять не понял, что она имеет в виду. Я заплакал, сам не знаю, почему вообще и почему именно сейчас. Мне было неловко, я чувствовал, что я смешон, но ничего не мог с собой поделать. Я затосковал по моим детям, но не по тем, которые сейчас живут в Англии, а по подросткам, чей переходный возраст, школьные проблемы и конфликты, дружбы, влюбленности и первую любовь, трудный выбор будущей профессии мне не довелось пережить вместе с ними. Когда в те годы я встречал детей в аэропорту, они ехали не домой, чтобы побыть у нас на каникулах, а почти сразу же отправлялись на языковые курсы или в спортивный лагерь. Дети никогда на это не жаловались, но вот теперь мне стало их жаль. Мне стало жаль и себя, я плакал о себе так же, как плакал о них и о моей жене, которая всегда возражала против их учебы в Англии. Считал ли я тогда впрямь, что так будет лучше для детей? Или решил, что без детей будет лучше и проще мне?

– Поплачь! – Ирена продолжала гладить меня по спине. – Поплачь. Все будет хорошо.

Я вновь не понял, что она имеет в виду, но почувствовал: она хочет утешить меня, и ее жалость смешалась с моими угрызениями совести и одновременно с жалостью к себе, образовав единую пелену, которая окутала меня; под ее покровом я заснул, продолжая плакать.

– Похоже, это будет последняя прогулка, – сказала Ирена следующим утром. – Мне хочется еще раз спуститься по лестнице на берег.

Когда мы спускались – она, держась одной рукой за перила, другой опираясь на мое плечо, – я тоже понял, что прогулка будет последней. Она останавливалась на каждой ступеньке, собиралась с силами для следующего шага, затем ставила правую ногу, всегда сначала правую, потом левую на следующую ступеньку и опять останавливалась, чтобы вновь собраться с силами. Она тяжело дышала, не могла говорить, иногда поглядывала на меня с усталой, извиняющейся или иронической улыбкой: «Вот какой я теперь стала».

Я опять был готов расплакаться. Что произошло со мной вчера вечером и что происходит сегодня? Когда мы с Иреной обрели друг друга, было ясно, что это ненадолго. Однако эта правда существовала где-то вовне, а не между нами. А между нами происходило так много, сохранялось столько жизни, столько обещаний. На длинном пути вниз по лестнице стала очевидной краткость отпущенного нам времени, и сознание этого было для меня невыносимым. Я всегда считал, что мне никто не нужен, а если уж нужен, то, видимо, только для счастья, но не для выживания, – и я ведь выжил один. А теперь я не знал, как буду жить без Ирены, как смогу без нее изменить свои отношения с детьми, иначе устроить свою работу, заново наладить собственную жизнь, как буду засыпать и просыпаться без нее.

Но я не расплакался, а помог Ирене спуститься вниз, медленно, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, будто делаю самое обычное дело. На одной ступеньке она долго переводила дух, только потом сумела сказать:

– Ты говорил, что английские юридические фирмы скупают немецких конкурентов. Почему бы тебе вместе со старшими детьми не открыть в Англии филиал твоей фирмы? – (Я подумал об отчужденности между мной и детьми.) – Недаром же они выбрали твою профессию.

Через несколько ступенек она вновь остановилась:

– Насчет моей дочери… Решай сам, рассказывать ей обо мне или нет. Я не хочу, чтобы ты растревожил ее. Сделай для нее доброе дело. Если для этого лучше вообще ничего не делать, просто оставь ее в покое.

Наконец мы одолели лестницу.

– До чего красиво! – сказала она, стоя босыми ногами в воде.

Вокруг действительно было красиво – теплая вода, слепящая гладь моря, ее прозрачность, на несколько метров в глубину можно было разглядеть дно, гальку, водоросли и рыбок, а над головой – утренняя синева неба, еще без знойного марева. Прильнув ко мне, Ирена оглядывалась вокруг, отдыхала.

– Мы сумеем дойти до скалы в конце бухты?

Но уже через несколько шагов ей стало плохо, ее стошнило. Мы устроили передышку, сели под навесом дома на берегу.

– А если бы мы встретились еще в школе?

– В начальной школе?

Мне вспомнилось здание из желтого кирпича с декоративными вставками из красного песчаника, разделенное на две равные половины: одна для девочек, другая для мальчиков. Школьный двор был тоже разделен на две половины; во время большой перемены мальчики и девочки с первого по четвертый класс ходили парами по двум большим кругам; за порядком следили соответственно мальчики и девочки старших классов, а за теми, в свою очередь, присматривали учителя. Старшеклассники, не назначенные следить за порядком, передвигались свободно; они дразнили нас, били, отнимали бутерброды и яблоки – для них это было игрой, где важно было не столько отнять яблоко, сколько обмануть внимание учителей.

– Я был робким ребенком. Я боялся школы, учителей, старшеклассников, дороги домой – меня вечно дразнили, били и что-нибудь отнимали, боялся опоздать на урок, что часто бывало со мной, хотя я рано выходил из дому, но, приближаясь к школе, начинал петлять и замедлять шаг. Все связанное со школой воспринималось мной долгое время как в тумане, я не понимал, что, собственно, со мной происходит и как себя вести.

Но вот однажды я узнал в ученице со светлыми косичками, ходившей на большой перемене по соседнему кругу, девочку, с которой иногда виделся в магазине, куда бабушка меня посылала за покупками. Девочка приносила в магазин эмалированный кувшин под молоко, а еще она протягивала продавцу записку, где значилось все, что ему следовало уложить ей в сумку. В отличие от меня, она не давала ему кошелек, а сама по-взрослому отсчитывала деньги; медленно, высунув кончик языка, она вынимала из кошелька мелкие купюры или монетки, стараясь расплатиться без сдачи, а если получала ее, то так же аккуратно пересчитывала деньги. Я попросту не осмеливался заговорить с ней, пока сам не научился расплачиваться по-взрослому.

Поэтому устный счет стал первым предметом, где я проявил усердие. Помню, как я впервые вынул из кошелька нужные купюры и монетки, а потом пересчитал сдачу. Девочки при этом не было. Прошло еще несколько недель, мы снова оказались в магазине вместе, и она увидела, что я умею считать не хуже ее. Она бросила на меня быстрый взгляд: дескать, давно пора; сама она больше не высовывала кончик языка, возможно, потому, что я этого не делал. Я уже не отдавал продавцу записку с перечнем покупок, а зачитывал ее сам, и она делала то же самое. Мы могли бы идти домой одной и той же дорогой, никому из нас даже не пришлось бы делать крюк, просто надо было выбрать немного другой маршрут. К этому времени я уже знал, где она живет.