Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз
Зильке… Зильке, наследница крестоносцев, тевтонка, прадеды которой подарили язычникам веру в воскресение, первородный грех, таинства. Кожа ее тела бела, как у женщин, написанных Энгром, просвечивающая, сияющая, ослепляющая, соблазняющая и обещающая предчувствие необычных радостей. Приятно прикасаться кончиками пальцев к ее подбородку, спускаться по плечам, описывать круги вокруг грудей, по животу. Упоительно видеть ее бедра, ладонями обнимать колени, скользить по ее ногам к ступням, разгибать пальцы, стискивать их, сжимать, целовать, сосать…
Зильке лежит нагая на доверенной мне двуспальной кровати, никогда не видевшей тела такой арктической белизны. Она бесчувственна. Кажется, вырублена из мрамора. Она жива и мертва. Не слышу ее дыхания, биения сердца, ударов пульса. Ей все все равно. Она лежит, отдавшись, решившись подарить мне радость, не веря, что сама еще может ее испытать. Она не шевелится. Только лежит. Только лежит.
Провожу рукой по ее волосам, которым не нужны самые лучшие шампуни. Они воздушные, поэтому еще долго развеваются и не ложатся. Они одни шевелятся, показывая, что Зильке жива. Волосы закрывают лицо, и я еще раз прикасаюсь к ним, так как хочу увидеть ее с закрытыми глазами, слепой. Ее ресницы почти достигают щек, и во мне поднимается неодолимое желание вырвать их. Осторожно дергаю, а она и не вздрогнет. У меня на пальцах остается несколько волосков, которые я сую в рот, жую, смачиваю слюной. Целую ее под глазами, на коже остаются частички ресниц. Открываются поры, всасывают и хватают эти частички. Теперь иголочки ресниц у нее под глазами превращаются в инклюзии. Я мог бы наслаждаться одной только этой картиной, однако мои руки не успокаиваются. Чувствую, как дрожат пальцы, как они заостряются. Кажется, суставы сейчас не выдержат: пальцы тянутся к ее ушам, они хотят залезть туда и провалиться. Трогаю ушные раковины Зильке, изучаю их, словно намереваюсь написать научный труд. Она по-прежнему статична, не выдает себя – нравится ей это или нет. Мне все неважно. Играю ее телом. Каждая часть вызывает у меня бесконечную радость, упоение находкой. Зажимаю крылья ее совершенного носа. Она не дышит, а меня совсем не удивляет, что ей не нужен кислород. Мрамору не нужен кислород. Для него это медленная смерть. На лице Зильке не дрогнет ни один самый маленький мускул. Она как в маске. Мне нравится маска. Не собираюсь ее срывать. Кажется, даже если провести ей бритвой по щеке, губам, глазам, она не шевельнется и ничем не выдаст, что жива. Захватываю ртом ее нос и всей силой легких пытаюсь высосать из ее тела воздух. Мои легкие полны. Вот-вот лопнут. Я по-прежнему всасываю, надеясь, что заставлю ее открыть глаза и посмотреть на меня. Не могу больше. Задыхаюсь от воздуха. Еще бы чуть-чуть – и умер. Отпускаю нос. Осознаю, что стою на четвереньках, становлюсь собакой, гиеной, шакалом. Мну ее шею руками. Грызу подбородок, оставляя следы клыков. Не перестаю удивляться, что ей не нужен воздух.
Может быть, я его заменяю… Мои ногти вонзаются в ее плечи, совсем недавно державшие узкие бретельки. Чувствую в руках что-то похожее на яблоки, которые скоро сорву. Она не сопротивляется. Она, наверное, святая, умеющая превращать боль в удовольствие, а радость – в муку. Изо всех сил сдавливаю ей плечи и вижу, как синею. Сейчас буду похож на небо, в котором засияла звезда Давида. Не хочу этого, однако продолжаю давить. Мгновение мне кажется, что лежу с куклой, идеально нагретой и надутой. Неправда. Эта мысль исчезает, когда я вижу у нее под глазами все еще шевелящиеся инклюзии ресниц, оставленные мною. Когда уже почти отрываю от нее яблоки, силы покидают меня. Пальцы разгибаются и цепенеют. Теперь мои ладони открыты, как будто я хочу показать всему миру открывшиеся на них стигмы. Стигм нет, хотя между ладонями что-то бьется, словно желая вырваться. Это биение меня волнует. Представляю себе, что ладони вот-вот лопнут и из них вырвутся неизвестные рыбы, ящерицы, птицы. И благословляющий Христос с распростертыми руками склонится над ними. Целую шею, глаза, щеки. Трогаю ледяные губы. Они приоткрыты. Впиваюсь в них, однако меня останавливает ее каменный язык – холоднее абсолютного холода на земле. Он ударяет мне в зубы. Бьет как кувалда. Чувствую во рту обломки зубов. Ими полон мой рот. Однако ее губ не выпускаю. Торопливо проглатываю осколки зубов и продолжаю (как подобает, я думаю) целовать ее. Ее каменный язык целиком у меня во рту, заполнил всю полость и не собирается отступать. Его холод парализует тело целиком. Он прилипает к моему небу. Я хочу отодвинуться, но не могу. Он приковал меня к себе. Все пытаюсь и пытаюсь оторваться, примирившись с мыслью, что придется пожертвовать ей весь рот. Что-то бессвязно мычу, однако холод меня не отпускает. Он цепкий. Теперь чувствую себя так, словно у меня во рту выкован ледяной столб, прошедший через все тело, вонзившийся в землю и с ней меня соединивший. Пробую ладонями опереться о ее плечи, чтобы оттолкнуться и высвободиться из тисков этого убийственного поцелуя. Вдруг меня отпускает. Как будто ничего не было: зубы целы, сладко, хорошо.
Зильке лежит, как лежала. Впиваюсь в нее взглядом, не могу поверить, что только что она приковала меня к себе ледяными узами. Она такая же, как была. Спокойная, с закрытыми глазами, со сжатыми губами, не шевелится, не дышит, однако живая. Ложусь рядом. Кладу руку ей на живот. Ладонь повторяет его форму, поэтому выгибается, как матрица, с которой позже можно будет отлить много-много форм, которые будут напоминать мне, что произошло или могло произойти с Зильке.
Рука Зильке касается моей. Кажется, в том месте, где они встречаются, куча червей роет ходы сквозь мои кости. Поднимаю ее руку, однако не выдерживаю. Она свешивается и падает, неподвижная, как если бы была рукой не человека, а искусственного живого существа. Так лежат наши руки, одна рядом с другой. Моя, не потерявшая надежду воскреснуть. Ее, обреченная отдаться той, у которой есть силы превратить ее в живую и страдающую.
Лежу, прижавшись всем телом к ее телу, и не двигаюсь. Пальцы моих ног касаются ее пальцев. Ее маленькие соски вдавливаются в ямки моих. Мои кисти лежат на ее кистях. Мой подбородок упирается в ее подбородок. Мой живот прижимается к ее утробе. Ее половой орган хранит мой. Так мы лежим и не двигаемся. Понимаю, что она ничего не чувствует. Я тоже, хотя лежал бы так на ней и лежал. Не знаю, хотела бы она лежать на мне. Точно так же. Да, чтобы ее пальцы касались моих, ямки грудей прижимали соски, кисти рук лежали на кистях, подбородок опирался на подбородок, живот прижимался к моему, половой орган покоился в моем. Очень хотел бы ее об этом спросить, однако знаю, что она не ответит, не удостоит даже самым слабым звуком, способным зажечь надежду: в том, чтобы превращаться друг в друга, есть смысл. Ничего не спрашиваю, ничего не говорю. Просто лежу, и все. Сердце, кажется, выскочит из груди, из ушей брызнет кровь, вены лопнут, кожа потрескается от боли.
Ничего не происходит. Ничего.
Не чувствую, как она начинает шевелиться. Не чувствую, как она потягивается. Не чувствую, как она высвобождает свои ладони, придавленные моими. Ничего не чувствую. Просто ощущаю, как скатываются на пол только что выцарапанные ее ногтями мои глаза. Слышу, как они ударяются об пол и, подпрыгивая, катятся в угол. Это я еще успеваю услышать. Успеваю, потому что вскоре ее язык забирается в одно, потом другое мое ухо и пробивает барабанные перепонки, как девственную плеву. Ничего больше не слышу. Ничего больше не вижу. Знаю только, что острыми, как бритва, зубами она откусывает мне нос. Знаю, что жует его. Знаю, что проглатывает, потому что ее двигающиеся челюсти касаются то одной, то другой части моего лица.
Обжигающий жар. Невиданный, никогда прежде не испытанный. Он охватывает все мое тело, в котором пульсируют последние оставшиеся у меня органы чувств. Только они еще принадлежат мне. Лежу на спине. Пилы зубов Зильке режут мне шею, родничок. Она режет меня и делит на части.
От тела отделяется голова. Не жалею, так как она мне не нужна. Для страсти не нужна голова, потому что без губ, глаз, ушей можно целовать, ласкать и любить другие части тела. Они у меня еще есть. Трогаю упавшую рядом с кроватью голову. Она уже остыла. Хочу гореть, сгореть, поэтому ее прохлада ничего не значит. Хочу трогать то, откуда распространяется жар. Увы, нет сил. Могу только лежать. Не двигаясь.
Зильке режет меня бритвами зубов. Теплая липкая жидкость течет по моему телу. Не знаю, мне ли она принадлежит. Неважно. Зильке зажимает грудью мою шейную артерию. Кровь перестает течь. Она свертывается, превращая грудь Зильке в неотъемлемую часть моего тела, соединяющую ее со мной.
Ее руки мнут мою грудь, которая поднимается, словно желая разорваться. Пальцы ощупывают мышцы, ногти пытаются их разорвать. Я уже без груди. Сейчас она должна будет увидеть голые ребра. Так и есть. Она обдирает одну за другой мои кости. Она уничтожает мое тело. Уничтожает и целует, слюнявит языком каждую частичку. Боль переплетается с удовольствием. Хочу потерять всего себя, чтобы испытывать и испытывать ее мягкость, даруемую мне ни за что. Костей все меньше. Жалею, что человеческое тело такое жалкое, лишенное глубины и протяженности.
