Джон Бёрджер - Дж.
Он провел ладонями по ее плечам, коснулся ягодиц и медленно, неторопливо приподнял ее. Ее ступни оторвались от пола. Потом он опустил ее, но так, что она невесомо касалась половиц.
Ей казалось, что к какой бы части тела ни притронулись его руки, они приподнимали ее, лишая веса. Его ладони отделяли ее от земного притяжения. Она взглянула ему в глаза, неотрывно смотрящие на нее. Он улыбался, щербинки между зубами темнели, как его глаза. Хотя солнечный свет по-прежнему струился в окно, ей казалось, что у нее за спиной черная завеса – черная, как его глаза, как щербинки в зубах, – и эта черная завеса медленно обертывает их, превращаясь в круглую черную палатку. Она чувствовала, как он прикасается к тем частям ее тела, которые по натуре своей были тяжелыми, отвисшими, тянули вниз, но каждое прикосновение приподнимало их, снимало тяжесть. Тогда она обняла его.
Его руки, противодействующие земному притяжению на всех тех – даже самых малых – частях ее тела, вес которых для нее ощутим, создали еще один эффект. В тяжести каждой из частей ее тела возникла сила влечения, притягивающая – не постоянно, а прерывистыми толчками – к нему, к большей массе его тела (ощущение было сравнимо с отчетливой тяжестью грудей, но его размах шире и глубже).
Она начала повторять его имя.
Любая попытка исчерпывающе описать все ее ощущения будет нелепой. Испытываемые ею чувства стали центром ее жизни; все, чем она была прежде, окружало теперешние переживания, как берега окружают озеро. Все, чем она была прежде, превратилось в песок и отодвинулось на границу нынешних ощущений, скрылось под ними, будто под водой, и стало невидимым, загадочным дном озера. Для того чтобы выразить ее ощущения, необходимо воссоздать для нас ее неповторимый язык. А это невозможно. Хотя в нашем распоряжении имеются все выразительные средства литературного языка, нам все равно не получить доступа к ее переживаниям. На мгновение осознать ее ощущения возможно, только лишь овладев ею, полюбив ее. Почему мне хочется с исчерпывающей точностью описать ее переживания, если я четко понимаю невозможность этого? Потому что я ее люблю. Я люблю тебя, Леони. Ты прекрасна. Ты нежна. Ты чувствуешь боль и наслаждение. Ты крошечная, и я беру тебя в ладонь. Ты огромна, как небо, под которым я живу. Это сказал он.
Он усадил ее на кровать и отошел к двери. Она протянула к нему руки.
– Нет, – возразил он. – Не как пьяные крестьяне.
Внезапная грубость его слов не обидела и не удивила ее; она просто ждала, что он сделает дальше.
Он попросил ее раздеться. Она замешкалась – не потому, что не хотела, а потому, что не знала, как раздеваться под его взглядом. Он начал снимать с себя одежду. Леони расстегнула пуговицы на манжетах и остановилась. Обнаженный, он стоял у противоположной стены. Леони часто убирала его номер. Он стоял в нем, нагой. Она вспомнила прошлое. Вспомнила, как стирала занавески, которые он задернул, и опустила голову.
Леони, посмотри: он тебя видит. Взгляни, как он тебя видит. Тебя видят такой, какая ты есть. Когда ты родилась, еще не открыв круглый сморщенный ротик и не закричав, тебя увидели впервые – но не как тебя, а как противоположность мальчику. Посмотрели на складочку внизу розового мокрого животика, и только потом взглянули в твои раскрытые глаза. Ты – девочка, тебя назвали Леони. Посмотри, тебя окружает его взгляд. Он узнает тебя – так зеркало, в которое ты смотришься, отражает твой образ. Зеркало отражает; он узнает. Он стоит, нагой, и видит тебя. Ты наклоняешься вперед, снимаешь поношенную сорочку с дыркой под мышкой, а он видит, как – не совсем бесшумно – колышутся твои груди.
Твой образ покрывает всю поверхность его тела, будто вторая кожа.
Все твои облики окружают его пенис.
Ты себя так никогда не видела.
Он смотрит на тебя и узнает. Его узнавание не остановить. Оно сжигает все, что узнает, и в свете этого огня узнает больше и больше, до тех пор, пока не разгорается так ярко, что узнает знакомые черты в том, с чем никогда не встречалось.
Он никогда не видел тебя обнаженной, и вот ты нага.
Говорят, что моя манера письма перегружена метафорами и сравнениями: все не такое, как есть, а похоже на что-то еще. Это правда. Почему это происходит? Все, что я воспринимаю или представляю, поражает меня своими особенностями. Качества, роднящие предмет с другими (листья, ствол, ветви – если речь идет о дереве; руки, ноги, глаза, волосы – если речь идет о человеке), кажутся мне несущественными. Меня изумляет необычность каждого события, и с этим связаны мои писательские затруднения – или для меня невозможно быть писателем. Как передать необычность? Проще всего показать необычность через развитие. К примеру, чтобы убедить читателя в необычности переживаний Леони, следует рассказать, что произошло, когда Эдуард узнал об измене невесты. В этом случае необычность события можно объяснить причинно-следственными связями. Но я не ощущаю течения времени. Воспринимаемые мною отношения между объектами – включая случайные и исторические связи – формируют в моем мозгу сложный синхроничный узор. Я вижу пространства там, где другие видят главы, поэтому вынужден прибегать к такому способу описания событий, который отыскивает координаты в масштабах пространства, а не в последовательности времени. Я пишу в манере геометра. Пространственные координаты я устанавливаю, сравнивая аспекты с помощью метафор. Я не желаю попадать в плен имен, полагая, что сущность предмета заключена в его названии. В постели они не были пленниками.
С дороги через Кульмский перевал Шавезу приветственно машут люди. Среди них Кристьенс и Луиджи Бардзини. Через несколько часов «Коррьере делла Сера» напечатает отчет о событиях.
«Мы замираем, переполненные волнующим чувством. Мы оцепенели. Глаза сияют, сердца стучат, души заворожены величием и красотой происходящего. Об этом не забудут даже через тысячу лет.
Чуть позже мы садимся в машину, к нам присоединяются Кристьенс и два офицера швейцарской полиции. Мы уезжаем, переглядываемся. Глаза у всех покраснели, швейцарцы смаргивают слезы, бормочут по-немецки: “Mein Gott, Боже мой!” Аэроплан приближается к долине Круммбах, где всего два часа назад завывал ветер и сверкали молнии. Самолет летит над полями у богадельни. Похоже, он теряет высоту.
– Он идет на посадку! – кричим мы. – Вон он! Заходит на посадку.
Понятно, что авиатора терзают сомнения. Может быть, он хотел приземлиться, но в последний момент передумал и решил, что справится с ветром…»
В то время пилоты летали по видимым ориентирам на местности; вдобавок они знали, где можно приземлиться и получить необходимую помощь. Годом ранее «Блерио» совершал перелет через Ла-Манш, и его полет сопровождал французский миноносец. На десять минут авиатор потерял корабль из виду и позже говорил, что чувствовал себя затерянным в морском просторе. Шавез первым из авиаторов сознательно скрылся из поля зрения наблюдателей.
Холод окружает его стенами тюремной камеры, пробирается внутрь. Правая щека и бок обледенели – на них беспрестанно, неутомимо напирает стена ветра, того самого, который Шавез так дерзко недооценил каких-то двадцать минут назад. Дерзость теперь кажется не ошибкой, а преступлением. Первородный грех – попытка объяснить его жизнь, неразрывно связанную с полетом. Напротив стены ветра высится стена из снега и скал.
Слева от него – Монте-Леоне. Снег, белеющий на солнце, и подчеркивает присутствие горы, и скрывает его.
На этой белизне не останется ни пятнышка.
Шавез пытается прорваться сквозь стену ветра. При повороте направо рев мотора «Гном» становится громче, потому что ветер задувает звук в кабину, но аэроплан зависает в воздухе. Он снижается, хотя ему надо подняться, чтобы пролететь над перевалом Моншера. Набирать высоту страшно – наверху ветер сильнее, чем здесь, и дует одновременно со всех сторон. Плохо, когда аэроплан ныряет, но еще хуже, когда его ветром уносит вверх. Ноги в ботинках судорожно дергаются, упираются в пол над мотором; полотно на поверхности крыльев странно вздувается, словно ветер уже проделал дыры снизу.
Чуть ниже пиков Монте-Леоне виднеются горы поменьше, похожие на источенные ветром развалины галерей полукруглого амфитеатра, в центре которого находится одинокий аэроплан.
Шавез вспоминает напутствие Полана: «Не снижайся! Держись на высоте!» Слова утратили смысл.
Основной трудностью будет перелет через дальний край амфитеатра, после того как самолет пересечет арену. Ветер подталкивает его все дальше в полукружие, в тупики галерей. Даже если удастся долететь туда, где горный хребет расступается (к западу от Глаттхорна), то трудности на этом не кончатся. Его отнесло слишком далеко на восток, а чтобы пересечь Моншера, надо подняться еще на триста, а то и на все четыреста метров. Ветер прижимает его к земле, сдувает на восток, загоняет в угол – в ущелье Гондо, где разобьет вдребезги.
