Орхан Памук - Снег

– Тогда почему ты в своем рассказе ничего о ней не сказал, кроме того, что она была девственницей? – спросил Ка. – Почему Неджип и Фазыл, прежде чем убить друг друга, не догадались спросить у Хиджран, что она думает?

Наступило напряженное молчание, во время которого Неджип смотрел в сторону улицы, на медленно падающий из темноты снег, похожий на струящиеся стихи, своими прекрасными глазами, один из которых через два часа и три минуты будет выбит пулей.

– Вот она. Вот! – прошептал он затем.

– Кто?

– Хиджран! На улице!

13

Я не буду обсуждать свою веру с атеистом

Она входила с улицы. На ней был легкий лиловый плащ, на глазах темные очки, которые делали ее похожей на героиню фантастического романа, а платок на голове вовсе не походил на символ исламизма – просто самый обычный платок, который Ка видел с детства на тысячах женщин. Заметив, что молодая женщина идет прямо к нему, Ка встал, словно ученик, когда в класс входит учитель.

– Я сестра Ипек, Кадифе, – сказала женщина, мягко улыбаясь. – Все ждут вас на ужин. Отец попросил, чтобы я вас привела.

– Откуда вы узнали, что я здесь? – спросил Ка.

– В Карсе все всегда обо всем знают, – ответила Кадифе совершенно серьезно. – Главное, чтобы это «всё» было в Карсе.

На ее лице появилось печальное выражение, причину которого Ка понять не смог.

– Мой друг, поэт и писатель, – представил Неджипа Ка.

Они смерили друг друга взглядом, но руки друг другу не подали. Ка решил, что дело в том, что оба чувствуют себя не в своей тарелке. Когда намного позже он будет восстанавливать в памяти все происшедшее, то сделает вывод, что два исламиста не пожали друг другу руки из-за того, что женщине надлежит прятать свое тело от мужчин. Побледневший Неджип смотрел не отрываясь на Хиджран, пришедшую из космоса, но Кадифе с виду была такой обычной, что из всех мужчин в кофейне на нее даже никто не обернулся. К тому же она была не такой красивой, как старшая сестра.

Но когда Ка шел с ней под снегом по проспекту Ататюрка, он чувствовал себя очень счастливым. Он находил ее привлекательной, потому что мог разговаривать с ней, глядя в ее простое и чистое лицо, обрамленное платком (не такое красивое, как лицо ее сестры), в ее карие, как у сестры, глаза; при этом он думал, что в этот момент предает Ипек.

Сначала они разговаривали о погоде, с совершенно неожиданными для Ка подробностями. Кадифе была в курсе даже таких нюансов, которые могут знать только пожилые люди, заполняющие свои дни новостями по радио, чтобы хоть как-то отличать их один от другого. Она рассказала, что холодный воздушный фронт с низким давлением, пришедший из Сибири, продержится еще два дня и что если снегопад не прекратится, то дороги еще два дня нельзя будет расчистить; что в Сарыкамыше высота снежного покрова достигла 160 сантиметров; что жители Карса не верят метеорологам: по самому распространенному здесь слуху, власти всегда завышают температуру воздуха на 5–6 градусов, чтобы у людей не портилось настроение (но Ка не должен никому рассказывать об этом). В детстве, в Стамбуле, они с Ипек всегда хотели, чтобы снега было побольше: снег пробуждал в них ощущение, что жизнь прекрасна и скоротечна, и заставлял их чувствовать, что на самом деле, несмотря на всю враждебность, люди симпатизируют друг другу и что вселенная и время – широки, а мир человека – узок. Поэтому, когда шел снег, люди старались держаться вместе. Снег словно бы прикрывал собой злобу, алчность, вражду и сближал людей.

Они немного помолчали. Когда они безмолвно шли по проспекту Шехита Дженгиза Топеля, где уже закрылись все магазины, им не встретилось ни единой живой души. Ка почувствовал, что ему одновременно и приятно, и тревожно идти под снегом рядом с Кадифе. Он вперил взгляд в свет витрины в конце улицы, словно боясь, что если повернется и еще подольше посмотрит в лицо Кадифе, то влюбится и в нее тоже. Был ли он влюблен в ее сестру? Умом он хотел безумно влюбиться и сознавал это. Дойдя до конца улицы, они увидели, что вся театральная труппа во главе с Сунаем Заимом выпивает перед спектаклем, за двадцать минут до начала представления, в маленькой и тесной пивной «Неше»[38], за светящейся витриной, на которой было написано: «По причине вечернего театрального представления встреча с кандидатом от партии „Свободная Отчизна“ господином Зихни Севюком переносится»; они пили жадно, так, словно пьют в последний раз в жизни.

Увидев среди предвыборных плакатов, развешенных в витрине пивной, отпечатанный на желтой бумаге призыв «Человек – шедевр Аллаха, самоубийство – кощунство», Ка спросил у Кадифе, что она думает по поводу самоубийства Теслиме.

– Теперь ты сможешь интересно написать о Теслиме в стамбульских газетах и в Германии, – произнесла Кадифе немного раздраженно.

– Я только начинаю узнавать Карс, – ответил Ка. – И чем больше его узнаю, тем больше понимаю, что никому за его пределами не смогу рассказать о том, что здесь происходит. При мысли о хрупкости человеческой жизни и бессмысленности страданий у меня слезы на глаза наворачиваются.

– Только атеисты, которые никогда не страдали, думают, что страдания напрасны, – сказала Кадифе. – Атеисты, которые хотя бы немного страдали, в конце концов тоже начинают верить, потому что не могут долго выдержать безбожие.

– Однако Теслиме умерла как безбожница, покончив с собой, когда боль достигла предела, – ответил Ка с упрямством, которое ему придавал алкоголь.

– Да, если Теслиме умерла, покончив с собой, это означает, что она совершила грех. Потому что двадцать девятый аят суры «Ниса»[39] запрещает самоубийства. Но то, что наша подруга покончила с собой и совершила грех, не означает, что в нашем сердце стало меньше той глубокой нежности, почти любви, которую мы к ней испытывали.

– Можем ли мы все же любить всем сердцем несчастную, совершившую то, что осуждает религия? – спросил Ка, пытаясь повлиять на Кадифе. – Ты хочешь сказать, что мы верим в Бога не сердцем, а разумом, как европейцы, которым Он теперь не нужен?

– Священный Коран – приказ Аллаха. А ясные и недвусмысленные приказы – это не то, что можно обсуждать нам, рабам, – уверенно ответила Кадифе. – Это, конечно же, не означает, что в нашей религии ничего не обсуждается. Но я не хочу обсуждать свою религию с атеистом и даже просто с человеком светских взглядов. Пожалуйста, не обижайтесь на меня.

– Вы правы.

– Также я не отношусь к тем бессовестным исламистам, которые пытаются рассказывать светски настроенным людям, что ислам – это светская религия, – добавила Кадифе.

– Вы правы, – согласился Ка.

– Вы уже дважды сказали, что я права, но я не думаю, что вы и в самом деле в это верите, – произнесла Кадифе, улыбнувшись.

– И опять вы правы, – сказал Ка без улыбки.

Некоторое время они шли молча. Мог бы он влюбиться в нее, а не в ее сестру? Ка очень хорошо знал, что не будет чувствовать влечения к женщине, которая носит платок, но все же не смог удержаться, чтобы не развлечься этой тайной мыслью.

Когда они влились в толпу на проспекте Карадаг, он сначала заговорил о поэзии, неуклюже добавил, что Неджип тоже поэт, и спросил, знает ли она, что у нее много почитателей в училище имамов-хатибов, которые поклоняются ей, называя именем Хиджран.

– Каким именем?

Ка вкратце рассказал и другие истории о Хиджран.

– Все это – неправда, – сказала Кадифе. – И я ни разу не слышала об этом от знакомых из училища имамов-хатибов.

Через несколько шагов, улыбнувшись, она произнесла:

– Но историю с шампунем я слышала и раньше. – Она напомнила, что побриться наголо, чтобы привлечь к себе внимание западной прессы, впервые посоветовал девушкам в платках один богатый журналист, которого ненавидели в Стамбуле. – В этом рассказе правда только одна: да, я в первый раз пошла к своим приятельницам, которых называют «девушками в платках», чтобы посмеяться над ними! И еще мне было любопытно. Скажем так: это было насмешливое любопытство.

– А что случилось потом?

– Я приехала сюда потому, что набрала нужное количество баллов для поступления в педагогический институт, да и моя сестра жила в Карсе. В конце концов, эти девушки были моими однокурсницами, и даже если ты не веришь в Аллаха, но тебя приглашают в гости, то надо идти. Даже с точки зрения моих прошлых взглядов я чувствовала, что они правы. Так их воспитали родители. Их поддерживала даже власть, обеспечившая религиозное образование в школе. Девушкам, которым многие годы говорили покрывать голову, велели: «Снимите платок, так требует власть». Однажды я тоже покрыла голову в знак политической солидарности. Мне было страшно от того, что я делала, и в то же время я улыбалась. Может быть, потому, что я вспомнила, что я – дочь своего отца-атеиста, вечно противостоявшего власти. Когда я шла туда, я была уверена, что сделаю это только один раз, что это будет этакий политический «жест свободы», о котором приятно будет вспомнить через много лет как о шутке. Но власть, полиция и здешние газеты так по мне прошлись, что я не смогла представить все как шутку, чтобы выпутаться из этой истории. Нас забрали – демонстрация, мол, была несанкционированная. Если бы через день, выйдя из тюрьмы, я сказала: «Все, я передумала и с самого начала не была верующей», весь Карс плюнул бы мне в лицо. А сейчас я знаю, что все эти страдания ниспослал мне Аллах, чтобы я нашла истинный путь. Когда-то я тоже была атеисткой, как ты. Не смотри на меня так, я знаю, что ты меня жалеешь.