Мелинда Абони - Взлетают голуби
Наверняка это у него такая потребность, нужно что-то компенсировать, какую-то свою ущербность, вот он и суетится, говорит Марк (почему я не спорю с ним? Если я и приду, то только если в вашей группе объявят запрет на выгул собак, думаю я и представляю, как кучка умников сидят кружком, вместе со своими собаками, и рассуждают о войне, а собаки машут хвостами, будто флагами), чао, Бенно, кричу я ему вслед, потом снова смотрю в окно, и теперь уже не поезда проходят под нами, а мы едем, причем довольно быстро, кто-то усадил нас на электрокар и везет нас, все быстрее и быстрее, прямым ходом к мусоровозке, кто нас везет? – спрашиваю я и, забыв свой вопрос, говорю: Марк, берегись, у тебя сейчас зубы изо рта выпадут, ой-ей-ей, Марк хохочет, Номи хохочет, Дэйв хохочет, я тоже хохочу, рот останется, а зубов там не будет, я вижу, как ярко пульсирует сердце Мадонны, сердце растет в нашу сторону, и едем мы для того, чтобы доехать до сердца, говорю я, Марк фыркает, Ильди, ты меня с ума сведешь, ты такая острячка, эй, вы все, говорит Дэйв, чего вы ржете без всякой причины, и вытирает слезы, а вот я, я, я, я – ты, ты, брось уже, давай меняться, ты целуешься с Номи, а я с Ильди, у электрокара впереди вращается пропеллер, холодный воздух бьет нам в лицо, Дэйв? Большое лицо его маячит передо мной, похожее на лицо грустного паяца, исчезни, Дэйв, груда мусора все растет, я должна приготовиться к тому, что неотвратимо грядет, Номи, Номи, где ты? Я, кажется, разражаюсь слезами, эй, Ильди, все о’кей, я здесь – рядом с тобой, а у меня, у той, кто говорит это или не говорит, почему у меня такие холодные руки? Ты знаешь, зачем мы здесь? что мы здесь делаем? Веселимся, отвечает не Номи, а, кажется, Дэйв; Дэйв, ты все еще стоишь передо мной? Держись, Дэйв, скорость же, ты что, не чувствуешь? Дэйв говорит: Марк считает, что целуешься ты божественно, давай теперь со мной, закрой глаза – Номи, ты где, пошли, спускаемся в подвал, концерт начался, Марк поддерживает меня, потому что у меня нет ног, нет ног? – ты с катушек съехала, говорит Марк, вперед, брось уже, забудь про свои ноги, кричит Марк – но что нужно тут полицейским? Марк, почему они меня окружили, это, наверное, из-за ног? Ильди, тут нет полиции, тут все такие, как ты и я, Ильди, осторожно, лестница! А Номи, где она? Внизу, в подвале, отвечает Марк, пошли же, ну, идешь или нет? Электрокар, говорю я, чего ты мне мозги заливаешь, что тут нет полицейских, вон собаки везде, не видишь? Марк подхватывает меня на руки, несет вниз, вы что, поженились? Глаза, открытые рты, и глаза, и рты залиты кровью, что случилось, почему тут все ранены? Над нами летит Бенно, Сараево, кричит он, понимаете? Сараево! Я на руках у Марка, я прячу лицо, не хочу больше видеть ни собак, ни окровавленных ртов, и там, где раньше у меня были ноги, теперь бьется сердце, может такое быть, чтобы сердце билось там, где вообще-то находятся ноги? Марк пытается бросить меня в какую-то дыру, я отбиваюсь руками и ногами, а что мне еще делать? Я ору: не надо, что ты делаешь! Это диван, говорит Марк, черт возьми, Ильди, это всего лишь диван, не могу я тебя тащить больше! А если ты бросишь меня в дыру, я ведь на свалке окажусь, Марк, я знала, я по глазам твоим это видела, и я вырываюсь, бросаюсь на пол, Марк, ты же меня растопчешь своим криком! Это не я, говорит Марк, это ансамбль вопит – что? какой такой ансамбль? Я хочу полежать на полу, но почему пол вбивают мне в голову? Это вибрация, говорит Марк, постой, я воды принесу, тебе надо очухаться…
Через какое-то время мы в туалете, Номи льет мне воду на голову, она что-то говорит, гладит мне щеки, лоб, привет, ты уже все видишь? Да, все вижу, Номи говорит, что ром и травка – скверное сочетание, новичкам всегда плохо приходится, говорю я и, подняв голову, вижу себя в зеркале, Номи прижимает свое лицо к моему, смотри, как мы похожи, смеется она, рот, глаза, кожа, только волосы другие; а помнишь, бабушка говорила, у каждого человека больше чем два лица. Как я могу это забыть, отвечает Номи.
Хочу, чтобы было только одно лицо, заявляю я.
Номи долго молчит, глядя на меня, потом говорит: у каждого человека много лиц, это просто жизненно важно, чтобы у тебя было несколько разных лиц.
Не могу я больше работать в «Мондиале» и сюда больше ходить не могу, здесь так…
Ильди, ты не в форме сегодня, погоди, не надо пока о серьезных вещах, давай умоемся, подмажемся, пойдем танцевать, сестренка ты моя родная, не принимай все так близко к сердцу!
И мы с Номи пошли танцевать, мы танцевали с Дэйвом, с Марком, обнявшись, целуя друг друга в шею, потом я обмякла, и мне было приятно, что голова моя лежит на плече у Марка, и глаза слипались от усталости и от облегчения. Кожа у тебя мягкая, как снег, шептал Марк мне в ухо (и такая же холодная?), наверное, в один прекрасный день, думала я, можно решить, что ты изменишься, и потом наступит другой день, и ты обнаружишь, что дело проще пареной репы, и Марк обслюнявил мне поцелуями шею, а пальцами тискал мне грудь в ритме танца, мы с Марком прошли в танце меж рядами стульев в «Мондиале», и с картин капала краска, смотри, как красиво, шептала я в ухо Марку, желтые, красные, синие, цветные потеки, на стене, на обивке кресел, и подрагивал на обоях рисунок, и легкая дрожь пробегала по всему залу, и две вазы медленно-медленно, словно в замедленной съемке, падали-падали на пол, в самом деле, они такие красивые, эти черепки, сказала я Марку, и размазанные пейзажи, и мы все танцевали и танцевали, переплетаясь руками и ногами, пока Номи не пробудила нас от наших мечтаний, подвал почти опустел, музыка уже совсем тихо сочилась из динамиков.
Марк и Дэйв проводили нас до вокзала и подождали, пока придет поезд, мы обнялись, Номи с Дэйвом, я с Марком, когда увидимся? Скоро; я помню, рассвет казался мне холодным, я видела себя стоящей на перроне, растрепанные волосы, обвисшие штаны, пропотевшая футболка, видела носки своих туфель, касающиеся носков ботинок Марка, ты будешь в университете на этой неделе? Нет, ответила я, некогда, и слышала, как бы со стороны, свой голос, потом поглядела на продавца в киоске, он смотрел на нас, открыв рот, я видела его, себя, всех нас, голубей, которые семенили по перрону, кивая головами и быстро-быстро клюя что-то на бетоне, начинало светать, край неба был очерчен красной каймой, я видела нас из киоска, из-за стоп журналов, газет, из-за груд шоколадок и жевательной резинки – я видела нас огромными, неподвижно застывшими, я, тревожно взмахивающий крыльями, испуганный человеческими шагами голубь.
* * *Лето 1987 года, родители наши сидят в гостиной, после работы, склонившись над книгой, которую дал им какой-то чиновник, «Все, что следует знать о твоей стране», а мы с Номи экзаменуем их, спрашиваем про федеральное правительство, парламент, прямую демократию, про то, как и когда было основано государство, задаем вопросы по разным периодам истории Швейцарии, на книге пятна от бутербродов с ветчиной, порядок у нас четкий: намазать хлеб маслом, положить ветчину, бутерброды вместе с минеральной водой отнести на подносе в гостиную, нам с Номи экзамен на гражданство не надо было сдавать, мы еще не достигли совершеннолетия, отец вместо Föderalismus[34] говорит Förderalismus, а мы хохочем, что ты собираешься fördern?[35] – и изо рта у нас летят крошки. Отец и слово «демократия» произносит так, словно речь идет о красивой, изысканной даме, а не о форме государственного устройства; если какая-то вещь для вас важна, она и звучать должна красиво и изысканно; есть вопросы, на которые даже мы с Номи не знаем ответа, скажем, полукантоны, это что за штука, ты или кантон, или не кантон, и мы не только смеемся, но и ломаем голову, потому что язык наш все время ставит перед нами какие-то препятствия, скажем, как произносить такое имя, как генерал Guisan? Или, еще того заковыристей, «ретороманский» – а не «ретророманский»? Как я счастлива, сказала Номи, что мне не надо сдавать экзамен! И вот настал этот день: на улице с утра лил дождь, мы пожелали нашим родителям успехов, но нисколько не удивились, когда они вернулись домой мрачные, молчаливые, не получилось, сказала матушка, придется идти еще раз, пару вопросов мы вообще не поняли, а как мы можем ответить, если не понимаем? Матушка выдала экзаменационной комиссии рецепт приготовления штруделя, потому что не знала слова «Sudel», что на южно-немецком означает «черновик»: чиновники разрешили ей готовиться к ответу, делая записи на листочке бумаги.
Странно, что именно в этот вечер мы играли в «Монополию», не знаю даже, любил ли хоть кто-то из нас эту игру, кажется, нет, но мы сидели за столом, перед нами была доска, мы бросали кости, брали прикуп, отец несколько раз подряд попадал в тюрьму; если мы вообще играли во что-нибудь все вместе, то тогда уж в карты, чаще всего в роме́, и матушка все время выигрывала, а отца ужасно выводило из себя, что ей так везет; но в этот вечер никто не думал о выигрыше, главное в том, что мы у себя, в четырех стенах нашего дома, мы еще раз дали волю своим чувствам, отец язвительно прошелся по этим Käsigen[36], ишь засели в своих Альпах, специалисты по сердечным болезням, едят творог, у которого даже вкуса нет никакого, что с ним делать, с этим творогом, говорит отец, разве что, ха-ха-ха, размазать хозяйке дома по физиономии, говорит он, бросает кости, шестерка (и покупает себе дом во Фрейбурге, ну, точно не самое удачное вложение, говорит Номи), я это как бывший мясник вам говорю, знаете, зачем надо швейцарцам все перемалывать до неузнаваемости? Для них нет ничего ужасней, чем грамм жира: если им на глаза кусочек жира попадется, они в этом видят перст судьбы, подумать только, сколько в этом кусочке колестерила, и вот эти домохозяйки в одиннадцать дня еще сидят в кафе с аккуратными, волосок к волоску, прическами, все вместе höcklet, сидят, стало быть, и языками мелют, обсуждают, на какие курсы пойти учиться или куда будущей зимой поехать кататься на лыжах (матушка тем временем покупает водопроводные насосные станции, электростанцию, канатные дороги; пожалуй, она тоже с удовольствием посидела бы как-нибудь в кафе, в одиннадцать утра, за чашечкой кофе); стоит вообще-то продолжать игру? – говорю я, а почему бы и нет, только что начали, а знаете ли вы, что у них сервелат, швейцарскую национальную колбасу, делают изо льда, зельца и добавляют много-много дешевых приправ, все мелко-мелко нарублено и как следует перемешано, потому что швейцарцы не хотят знать, что они едят животных, и в конце перед тобой лежит такая бежевая колбаса, Wurschtli, в которой и намека не найдешь на то, из чего она сделана на самом деле (отец покупает по гостинице во Фрейбурге и в Ла-Шо-де-Фон, это же никогда не окупится, говорит Номи, увидим, отвечает ей отец), но разве это кого-нибудь интересует? – спрашивает, ни к кому не обращаясь, отец, и еще: почему нас тут никогда не зовут в гости, а если зовут, то только на Wienerli, сосиски, с картофельным салатом, и почему здесь собак пропускают вперед (мы с Номи смеемся, потому что отец пинает ногой воображаемую собачонку), ты здесь спокойно можешь копыта откинуть, и тебе устроят приличные похороны (дома, в Воеводине, отец не устает твердить, что в Швейцарии во всем порядок, там-то уж не перепутаешь, где тротуар, а где проезжая часть, и деревья в Швейцарии не растут, где им вздумается), и отец бросает кость так, что она улетает прочь со стола, и тогда он рукой сметает все с доски, у него уже нет никакого желания продолжать игру, зато он настроен восторгаться достижениями своей культуры, у нас если творог, так это творог, сказка, а не творог, рассыпчатый, ароматный, а наша колбаса с перцем во всем мире славится, знайте! – даже американские кинозвезды нашу колбасу едят, а уж гостеприимство наше! Мы, венгры из Воеводины, гостеприимнее, чем венгры, которые в Венгрии живут, а язык у нас, он даже для тех, кто кучу университетов закончил, все равно загадка; матушка вдруг прерывает отца и говорит тонким голосом: вот только неприятно, что нас бросает в пот, когда мы говорим по-немецки, а бросает в пот нас, скорей всего, потому, что мы знаем, что говорим неправильно, как ни стараемся, и матушка смотрит по очереди на всех нас, и глаза у нее круглые, словно она поняла причину того, что ее так шокировало, – перед нами доска, бумажные деньги, фигуры, костяной кубик; слова матушки ранят нас в сердце: ведь они объясняют, почему отца все время заносит куда-то, – это все от бессилия перед пережитой болью, от унижений, которые прячутся за громкими отцовскими заявлениями (а сколько всего можно было бы сказать о том дурацком недоразумении, что тот, кто с ошибками говорит на каком-либо языке, будто бы глупый человек; ошибки, которые допускают в речи мои родители, на мой слух просто очаровательны; и, кстати, тут уместно было бы сказать, что, когда отец с матушкой беседуют по-венгерски, они словно становятся совсем другими людьми), и тут Номи, будто прочитав мои мысли, говорит: в следующий раз, когда пойдете сдавать экзамен, возьмите нас с собой, мы вам будем все переводить, и тогда тебе не придется потеть, мами, тогда пускай те господа попыхтят, попотеют, стараясь понять то, что вы им рассказываете.
