Энрике Вила-Матас - Дублинеска
– А ты когда-нибудь ел сладкий картофель? – спрашивает Хавьер, когда, распрощавшись, оба уже практически повесили трубки.
Рибе заранее неловко оттого, что он не ответит на вопрос. Но он все равно не отвечает. Отключается. Делает вид, что связь прервалась. Боже мой, думает он, что за глупость – говорить со мной о сладком картофеле. Бедный Хавьер. Страсть – интересная тема, но в сочетании с пищей совершенно неудобоваримая.
Теперь он знает, что Рикардо поместил в центр своего мира суровую дверь, захлопнутую Томом Уэйтсом. И что добряк Хавьер увидел там девушку с очистками. Что до юного Нетски, возможно, у него все совсем не так, возможно, для него неважен вопрос центра чего бы то ни было, поскольку. – Риба сам не заметил, как его внутренний мир вскипел при одной мысли о Нью-Йорке, – поскольку он уже там живет, живет безо всяких проблем, живет в самом-пресамом центре мира. Но кто знает, что происходит у него в голове, когда юный Нетски остается один в середине середины самой середины своего мира и задумывается? Какие мысли возникают у него голове, когда, например, чистый свет омывает стекла небоскребов, голубые и прозрачные, как небо, устремленные в безупречно небесное небо, что восходит прямо к высшим небесам над Центральным парком? Что он на самом деле знает о Нетски? И о высших небесах над Центральным парком в Нью-Йорке?
Он пытается не думать об этом, потому что это сложно и потому что сегодня среда, и в данный момент он сидит в гостях у родителей и не расслышал, что за вопрос задала ему мать.
– Я спрашиваю, все ли у тебя в порядке, – повторяет она. – Я вижу, у тебя отсутствующий вид.
Как быстро бежит время, думает он. Среда. Любовь, болезнь, старость, серый климат, тоска, дождь. Кажется, будто все темы ирландских писателей полностью раскрыты в гостиной в доме его родителей. А снаружи идет дождь, добавляя этому ощущению глубины.
Болезнь, старость, тоска, несносная сероватая прозелень. Ничего такого, что не было бы изучено до мельчайших подробностей. Резкий контраст между погребальной атмосферой родительского дома и кипящим внутренним миром Нетски кажется ему огромным.
Думая о своем юном – на двадцать семь лет моложе него! – талантливом друге, он вспоминает, что прямо сейчас тот должен идти по улице Эдисон в Провиденсе к дому номер двадцать семь. Находясь на разных континентах – Нетски в Америке, а он в Европе, – они синхронно проживают сейчас почти одинаковые ситуации, ситуации, по сути своей предшествующие одной и той же поездке в Ирландию.
Подумать только, а ведь их первая встреча с Нетски не позволяла даже надеяться на то, что когда-нибудь они подружатся. Он не может избавиться от мысли, что в этой встрече пятнадцать лет назад в Париже можно разглядеть определенное сходство – особенно в том, что касается разницы в возрасте и неприязненной прощальной фразы, – с первым разговором У.Б. Йейтса и Джеймса Джойса в Дублине.
В тот день, раскритиковав для начала всю издательскую политику Рибы, включая самые безупречные его решения, его будущий друг Нетски сказал: «Мы могли бы пересечься во времени и стать лучшими в нашем поколении – я как писатель, а вы как издатель. Но не сложилось. Вы слишком стары, это прямо бросается в глаза».
Он не принял этого близко к сердцу, так же как и Йейтс, несмотря на всю разницу между ними, не держал зла на юнца Джойса, когда они познакомились в курительной комнате ресторана на улице О’Коннела в Дублине, и будущий автор «Улисса», которому едва сравнялось двадцать, прочитал тридцатисемилетнему поэту несколько коротких и оригинальных размышлений в прозе, прелестных и незрелых. Он отказался от стихотворной формы, объяснил юный Джойс, чтобы добиться текучести и гибкости, отвечающей малейшим колебаниям духа.
Йейтс похвалил результат его трудов, но юный Джойс высокомерно бросил в ответ: «По правде сказать, мне абсолютно безразлично ваше мнение. И сам не знаю, зачем я вам это прочитал». И, положив книгу на стол, принялся распекать Йейтса за все предпринятые им шаги. Зачем было лезть в политику и уж тем более писать об идеях и почему он снизошел до обобщений? Все это, сказал он, явные признаки того, что металл уже застыл, а вдохновение – ушло. Йейтс растерялся, но тут же пришел в себя. Подумал: «Эти мне студенты Королевского университета, для них все в мире сводится к Фоме Аквинскому. Мне не о чем беспокоиться. Сколько таких я уже встретил на своем пути. Вероятно, он написал бы хорошую рецензию на мою книгу, если бы я пристроил его в какой-нибудь журнал».
Впрочем, минуту спустя, когда юный Джойс принялся ругать Уайльда, с которым Йейтса связывала горячая дружба, он уже не был столь спокоен. А затем, – сам Джойс впоследствии отрицал этот эпизод, утверждал, что стал жертвой «ресторанных сплетен» и на самом деле его прощальная фраза звучала вовсе не так презрительно, как принято считать, – поднялся из-за стола и, уже уходя, сказал: «Мне двадцать лет, а вам сколько?» Йейтс скинул себе год. Джойс вздохнул: «Я так и думал. Вы слишком стары, чтобы я мог хоть чем-нибудь вам помочь».
Риба беседует с родителями и одновременно воображает параллельное событие, возможно, происходящее сейчас в Провиденсе, недалеко от Нью-Йорка: вот Нетски входит в помещение «Финнеганова сообщества», здоровается с собравшимися, они встречают его как нового и неожиданного испанского товарища и спрашивают, правда ли, что он читал «Поминки по Финнегану» и действительно ли он влюблен в эту книгу. Риба прямо видит, как Нетски улыбается и жадно, словно безумный, начинает читать нараспев по памяти «бег реки мимо Евы с Адамом, от береговой излучины до изгиба залива…»[28]. Видит он и членов собрания, оцепенев от изумления, они пытаются остановить чтеца.
– Что, черт возьми, случилось с тобой в Лионе? Мы до сих пор не знаем, что там произошло, – внезапно спрашивает его мать.
– Ох, нет. Мама, пожалуйста! Я с раннего утра за компьютером, читаю все, что можно найти о Дублине, изучаю, можно сказать, потроха, – в горле мгновенно пересохло, и он сглатывает, – Ирландии. И тут…
Он осекается. Ему стыдно оттого, что он произнес слово «потроха», тут куда уместнее и точнее было бы слово «суть». Ничего страшного, думает он. Родители, без сомнения, простят ему эту оплошность. Так что все в порядке. Или нет?
– Потроха? Ты очень странно выражаешься, сынок, очень странно, – говорит мать, временами ему кажется, что она и впрямь способна читать его мысли.
– Ирландскую суть, – поправляется он с неудовольствием. – Именно сейчас, мама, вот именно сейчас, когда я буквально переполнен знаниями о Дублине и хочу поделиться ими с вами, сейчас, когда я уже выяснил, какие деревья растут по обочинам дороги от аэропорта до моего дублинского отеля, ты берешь и задаешь мне вопросы о Лионе. Что ты хочешь, чтобы я тебе о нем рассказал? Я расстался с Францией, расстался надолго. Полагаю, именно это там и случилось. Я сказал Франции «прощай». Она вся изучена, осмотрена и истоптана.
Так же, как и этот дом, чуть не добавил Риба, но сдержался.
– Франция истоптана? – переспрашивает отец.
Сегодня здесь сильней обычного царит та особенная загробная атмосфера, что возникает во время бдений возле умершего. И хотя он еще подростком впервые обратил внимание на странную неподвижность воздуха в гостиной, словно бы все живое там разбил паралич, никогда до сих пор у него не было такого сильного ощущения застрявшего, остановившегося, безнадежно мертвого времени.
Все, что происходит в этом доме, выглядящем все более и более ирландским, происходит со свинцовой неспешностью, впрочем, вероятно, чтобы не менять привычного уклада, здесь никогда ничего и не происходит. Кажется, будто родители служат вечную панихиду по своим предкам и что именно сегодня на дом со всей возможной тяжестью давит призрачная семейная традиция. Риба готов поклясться, что никогда не видел такого количества родственных ему призраков. Это потухшие, потерянные, близорукие создания, у них такой вид, будто они ненавидят и подкарауливают живых. Справедливости ради следует отметить, что зато они хорошо воспитаны. Словно в доказательство этого некоторые, стараясь никого не потревожить, потихоньку удрали с бдений и курят теперь возле двери, выдыхая дым в коридор. Риба не удивился бы, узнав, что кто-то из них сию минуту играет в футбол в его патио. А ведь они славные, думает он внезапно. Сегодня ему хочется думать, что привидения – отличные ребята. Они и впрямь такие. Он провел бок о бок с ними целую жизнь. Сроднился с ними во всех смыслах этого слова. Его детство было заражено призраками и перегружено знамениями прошлого.
– Кого ты там высматриваешь? – спрашивает мать.
Привидения. Вот что он должен бы ей сказать. Дядю Хавьера, тетю Анхелинес, деда Хакобо, маленькую Розу Марию, дядю Давида. Вот что он должен был сказать. Но ему не хочется осложнений. Он молчит, как мертвый, и слушает голоса, доносящиеся из патио, не исключено, напрямую выходящего на то, другое патио в Нью-Йорке. Развлекает себя тем, что вызывает в голове образы покойников, которых раньше встречал в иных местах. Но молчит, как если бы сам тоже был фамильным призраком.
