Эрик-Эмманюэль Шмитт - Мечтательница из Остенде (сборник)
Но хотя остаток дня глаза ее оставались сухими, лучше не становилось; главное, она не могла понять, что такое с ней было.
К двадцати пяти годам Стефани постигла немало премудростей, чтобы стать медсестрой, а вот саму себя она знала плохо. Почему? Она как-то побаивалась себя, держала дистанцию – как ее мать, которая не слишком благоволила к дочери. Да и могла ли она себя ценить, если даже человек, который дал ей жизнь и уж точно должен был любить собственного ребенка, ругал ее при каждом удобном случае? Ее мать, Леа, не считала дочку ни красивой, ни умной и даже никогда не давала себе труда это скрывать; каждый раз, наорав на нее, она добавляла: «А что? Если я ей мать, то что же, я врать, что ли, должна?» Материнская оценка, хоть и слегка видоизмененная, передалась дочери. По части ума Стефани обошла мать: у Леа не было образования и она всю жизнь торговала одеждой, а Стефани сдала экзамены на аттестат, потом получила диплом медсестры; но что до красоты, тут она просто переняла материнские взгляды. У красивой женщины обязательно худощавая фигура, узкие бедра, острые грудки – все, как у самой Леа. Стефани же не была красивой, она ведь толстая – это часто повторяла ее мать. «Двенадцать лишних килограммов, а ростом-то она всего на семь сантиметров выше!»
Понятно, что Стефани всегда отказывалась, когда Леа предлагала ей «заняться собой»: боялась выставить себя на посмешище. Она была уверена, что кружева, шелк, прически, шиньоны, кольца, колье, браслеты, серьги или бусы будут выглядеть на ней так же нелепо, как на переодетом мужчине; хоть она и родилась женщиной, но женственной себя совершенно не ощущала. Белый халат и брюки – это ее устраивало, и, когда она расставалась с ними в больничной раздевалке, их сменяло нечто похожее, только черное или темно-синее, да и с обувью все обстояло примерно так же: в больнице – сандалии без каблуков, для улицы – массивные белые кроссовки.
Что же принесло ей происшествие в палате 221? Радость или разочарование? Радость, что тебя считают красивой? Разочарование, что так может думать только слепой?
Похоже, все эти непонятные чувства возникли из-за того, что пошатнулись самые основы ее представлений о себе, – рассуждала Стефани, укрывшись одеялом с головой, – слова Карла выводили ее на рынок привлекательности, огромное залитое солнцем пространство, где женщины нравились мужчинам; но ведь она считала, что к ней это не относится, держалась в стороне, она уже сказала себе, что на нее никогда никто не посмотрит, никому не придет в голову объясняться ей в любви. Стефани уже совершенно образумилась, если можно назвать «образумившейся» девушку, которая никогда и не совершала ничего безумного. Ее сдержанность происходила от комплексов, она не позволяла себе ничего: избегала праздников, ни разу не была ни в баре, ни в ночном клубе. Конечно, ей случалось, в кино или читая роман, размечтаться о романтических отношениях, но она знала: все это только фантазии. В жизни ничего такого быть не могло.
Во всяком случае, в ее жизни.
Как старушка, давно вышедшая на пенсию, она считала, что все в ее жизни уже определилось, она никому не интересна, собственное тело казалось ей чуть ли не мертвым, и вдруг ее сбивают с толку, говорят, что она хороша собой. Это было неожиданно, невероятно и жестоко.
На следующее утро по дороге на работу она решила, что, если Карл опять возьмется за свое, придется его осадить.
Медицинская рутина заполняла ее жизнь. Едва шагнув в ворота больницы Сальпетриер, которую охраняли, словно казарму, она попадала в другой мир, в город внутри города – ее собственный. Здесь, за высокими стенами, ограждавшими это царство медицины, было все: газетный киоск, кафе, часовня, аптека, столовая, социальные службы, кабинеты администрации, залы для собраний, ну и множество отделений, где лечили все болезни на свете; в садиках стояли скамейки для тех, кто устал прогуливаться, на клумбах пестрели самые разные цветы, в траве прыгали птички; здесь, так же как и снаружи, сменялись времена года: зимой был снег, летом – жара; праздники отмечали течение времени: Рождество, день летнего солнцестояния; люди здесь появлялись на свет, лечились, умирали, иногда сюда попадали даже знаменитости. Своя маленькая вселенная внутри большого города. Тут Стефани не просто существовала, но и была кому-то нужна. Дневные часы спрессовывались, запечатывались обходами, процедурами, походами в сестринскую, измерениями температуры: зачем ей какая-то еще жизнь, жизнь вне больницы?
Ощущение, что она кому-то нужна, наполняло ее гордостью и заменяло все, чего ей недоставало. «Некогда думать о себе, дел и без того хватает», – твердила она себе, когда наваливалось одиночество.
– Здравствуйте, Стефани, – улыбаясь, произнес Карл, хотя она только вошла и еще не успела даже рта раскрыть.
– Здравствуйте. С сегодняшнего дня к вам будут пускать посетителей.
– Боюсь, что так.
– Почему боитесь? Вас это не радует?
– Да уж, будет жарко.
– Что значит «жарко»?
– Вам это, наверное, покажется забавным. А вот моим посетительницам, думаю, придется несладко, да и мне тоже.
– Каким посетительницам?
– Не догадываетесь?
– Нет.
– Тогда потерпите немного – скоро развлечетесь.
Стефани не хотела продолжать этот разговор и принялась за работу.
Он улыбался. Пока она крутилась у кровати, его улыбка делалась все шире.
Она поклялась себе не задавать вопросов, но в конце концов не выдержала и воскликнула:
– Что это вы так улыбаетесь?
– Мной занимается красивая женщина…
– Откуда вам знать? Вы же меня не видите!
– Я вас слышу и чувствую.
– Как это?
– По голосу, по вашим движениям, по тому, как колеблется воздух, когда вы ходите, а главное – по запаху, я чувствую, что вы красивая женщина. Я в этом уверен.
– Скажете тоже! А если у меня на носу бородавка или фиолетовое пятно?
– Вряд ли.
– Все шутите!
– Ладно, отвечайте, есть у вас на носу бородавка?
– Нет.
– А фиолетовое пятно?
– Тоже нет.
– То-то и оно! – заключил он, довольный, что оказался прав.
Стефани рассмеялась и вышла.
В отличие от вчерашней смены, сегодня остаток дня она провела в хорошем настроении, к ней вернулась природная веселость.
К вечеру, переходя из палаты в палату, она поняла, о чем ее предупредил Карл (забавно, кстати, что его имя пишется на немецкий лад, с «K», а не «Ch»)… В холле больницы семь молодых женщин, одна краше другой, с ненавистью пожирали друг друга глазами, роскошные, как манекены в витрине или кинодивы, пробующиеся на главную роль. Ни одна из них не могла подтвердить официальных родственных связей с Карлом, кроме высокой ослепительно-рыжей девицы, которая чванливо представилась старшей медсестре как «экс-супруга» и получила право первенства. Она удалялась по коридору, а остальные шесть – любовницы, – пожав плечами, продолжали обмениваться ледяными взглядами. Может, они только сейчас узнали о существовании друг друга? Интересно, эти романы происходили по очереди или одновременно?
Стефани находила повод пробегать через холл как можно чаще, но ей все равно было мало. Когда дамы вставали, чтобы идти в палату Карла, каждая проделывала один и тот же трюк: уже в коридоре их злобный вид начисто исчезал, лицо становилось тревожным, в глазах – слезы, в руке – платочек… Ну и актрисы! Кстати, когда именно они играют? Когда держат себя в руках перед остальными или когда с трепетом направляются к своему другу? И вообще, бывают они искренними хоть когда-нибудь?
Последняя зашла в палату в четыре часа дня и через минуту выскочила оттуда с криком:
– Он мертвый! Боже мой, он умер!
Стефани рванулась из-за сестринского стола, вбежала в палату, нащупала пульс Карла, взглянула на мониторы, шикнула на посетительницу:
– Да замолчите вы! Он заснул, вот и все. Визиты его утомили. В его состоянии…
Любовница села, обхватив себя за колени, будто хотела успокоиться. Она закусила ноготь на большом пальце, длинный, покрытый ярко-красным лаком, потом разразилась бранью:
– Эти шлюхи нарочно так подстроили! Укатали его, чтобы мне ничего не досталось.
– Слушайте, девушка, вы в палате больного, который получил тяжелейшие травмы, кажется, вы этого не понимаете. Думаете только о себе и о своих соперницах, это же просто неприлично!
– Здрасте, приехали, вам деньги платят за то, что вы его лечите, или за то, чтобы нам морали читать?
– За то, что я его лечу. Поэтому прошу вас выйти из палаты.
– Да пошла ты. Я тут четыре часа ждала!
– Хорошо. Я вызову охрану.
Ругаясь себе под нос, манекенша уступила силе и вышла, покачиваясь на высоченных платформах.
Стефани беззвучно бросила ей в спину: «Дура крашеная!» – потом занялась Карлом: поправила его постель, взбила подушки, проверила капельницу – как хорошо опять остаться с ним наедине.
– Наконец-то можно работать, – вздохнула она.
