Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

Краем глаза я смотрела на стрелки будильника. Мне пора было идти.

– А теперь плохая новость. – Он глубоко вздохнул и сказал: – Симха Калман погиб.

Он говорил еще что-то, но я не все понимала. Я слышала звон трамваев, останавливающихся на площади, голоса людей на улице, тиканье будильника у кровати. Но то, о чем говорил дядюшка Апфелшнитт, не доходило до меня. Пожар? Он сказал что-то насчет пожара? Я вспомнила свой сон, в котором Симху пожирал невидимый огонь. И вдруг комната наполнилась шумом – словно чайки захлопали крыльями, разом взлетев над Шельдой.

Дядюшка Апфелшнитт сжал мое плечо:

– Сколько раз повторять? Симха утонул! В пятницу вечером мать заметила, что он исчез. Вчера водолазы достали его из пруда в парке.

– Откуда вы узнали?

– Я сидел на скамейке в субботу утром, как всегда. И вдруг пришли люди в водолазных костюмах с аквалангами, и я сразу понял, с кем случилось несчастье.

– Почему вы меня не позвали?

– Тебя? Это еще зачем? Там было достаточно народу, полгорода сбежалось. Почти все гои, они несчастье сразу чуют. Его отец простоял там все утро, с бельзскими хасидами. Их раввин тоже был там. Они отменили субботнюю службу.

– Как мог ребенок упасть в воду так, что никто не видел? И как мог он утонуть? Пруд ведь совсем неглубокий?

Он пожал плечами:

– Кому суждено утонуть, утонет и в ложке воды.

– Но если никто этого не видел, как могли знать ныряльщики, что его надо искать там?

– Потому что мать в пятницу нашла у воды его игрушку. Деревянную утку на колесиках. Отец так и стоял все время с игрушкой в руках, словно надеялся этим вернуть себе сына.

Пока дядюшка Апфелшнитт отвечал на мои вопросы, Симху хоронили или, во всяком случае, готовили к похоронам. Евреи хоронят своих мертвецов быстро. Говорят, это делается из уважения к умершим, ибо тело принадлежит жизни, а не разложению. Но я думаю, что они, люди практичные, сделали из необходимости добродетель. Неевреи, теряя любимых, могут себе позволить поставить дома гроб с телом покойного и, рыдая или держа в руках вязанье, бдеть у этого гроба несколько дней. Дети Израиля, напротив, за всю свою историю, когда толпы погромщиков убивали всех подряд, научились торопиться с похоронами, чтобы успеть все уладить до следующего погрома. Поэтому бдение откладывается на потом. Но уж после похорон это дело требует полной отдачи. Скорбящие не покидают дома. Обслуживаемые родственниками и друзьями, сидят они семь дней на земле, выбирая как можно более неудобную позу.

После ухода дядюшки Апфелшнитта я довольно долго просидела без движения – не потому, что соблюдала религиозный обряд скорби, но потому, что ничего другого не пришло мне в голову. Я сидела, тупо уставившись на свои руки, лежавшие на столе. К вечеру я решила, что мне, как няньке, следует навестить родителей Симхи и выразить им соболезнование. До завтра я ждать не могла, я знала, что должна сделать это немедленно, иначе – не решусь сделать никогда.

Когда в тот же вечер я пришла к Калманам, отец сидел на полу, а мать с мальчиками – на голой деревянной лавке. Их окружали незнакомые мне люди, одни сидели на сундуках, другие – на стульях. Когда я вошла, все замолкли. Посетитель не может начать говорить, пока один из скорбящих к нему не обратится, и я молча ждала. Молчание затягивалось. Я надеялась, что госпожа Калман посмотрит на меня, узнает, но она сидела, опустив глаза. Я присела на краешек кресла, того самого, в котором Симха прятался в день нашего знакомства. Дов и Авром смотрели на меня враждебно, господин Калман зорко следил за мною. Потом несколько раз простонал и наконец заговорил:

– Зачем вы пришли сюда? У вас что, нет уважения даже к мертвым?

В ужасе я глядела на него.

– Вам бы лучше уйти, – шепнул худой хасид, оказавшийся рядом со мной. – Никто не хочет обвинять вас, особенно в такой день. Но вы не должны были приходить.

– Обвинять? – переспросила я.

Господин Калман не мог больше сдерживаться.

– Может быть, это неправда, что вы каждый день позволяли Симхе бросать уткам хлеб? И что именно там он упал в воду? – закричал он. – Четырехлетний ребенок, который не умел плавать! Это правда или нет?

Я кивнула.

– После такого несчастья я могу наконец сказать все, что думаю, – произнес он горько. – Симха никогда не играл в парке с другими детьми. Вы держали его в стороне, сидели с ним на скамейке и говорили ему я не знаю, какие ужасные вещи. Он по полдня ходил и крякал, словно мы не сына породили, а утку! Не обращай внимания, говорила моя жена, он так играет. Моя жена чересчур добра, она вас всегда защищала. Но я никогда не доверял вам, с той минуты, как вы вошли в наш дом!

Теперь все взоры обратились ко мне. Только госпожа Калман не подняла головы.

– Я не должен так говорить, – продолжал господин Калман. – Человек должен быть покорен Воле Всемогущего. Все имеет свое место и время, даже зло. Но я не собираюсь пускать зло в мой дом и смотреть спокойно, как оно садится в мое лучшее кресло! Никто не может требовать этого от меня!

Я хотела что-то возразить, но он не дал мне и рта раскрыть. Словно кому-то еще было непонятно, что именно ко мне он обращается, он выставил указательный палец в мою сторону:

– Изыди! Только не по водосточной трубе, а по лестнице!

С горящими от стыда щеками я поднялась и пошла к двери. Но тут очнулась госпожа Калман. Она мгновенно оказалась возле меня, молча взялась за лацкан моего шелкового пиджака и сделала на нем крию, надрез, который делают на платье только самых близких покойному людей, чтобы показать меру их скорби. Ее темные, покрасневшие от слез глаза победоносно блеснули, когда она заговорила.

– Много было среди дочерей Израиля мужественных, – сказала она, – но ты превзошла всех их.

И, коснувшись ладонями моего горячего лба, благословила меня.

Внизу я с трудом отыскала привратника. Он оказался в закутке, где стоял бойлер, с метлой в руке и Аттилой у ног.

– Нет, – затряс он головой, когда я попыталась отдать ему полторы тысячи франков, – теперь это не важно.

– Вы должны взять эти деньги. Я больше сюда не вернусь и не хочу, чтобы вы тревожили этим Калманов.

– Это я виноват, что их малыш… – вдруг сказал он.

– Почему? Ведь не вы его утопили. Только напугали до смерти.

– Я не хотел… я хотел только проучить его. Дело было в принципе.

Он удивленно рассматривал разорванный ворот моего пиджака. Потом быстро выхватил деньги из моих пальцев и сунул в карман плаща.

– Это нелегкая работа, знаете ли. Люди выходят из лифта на верхнем этаже и забывают затворить дверь. Раньше я без труда с этим справлялся, но теперь кровь приливает к ступням…

Может быть, я тоже была виновата в смерти Симхи? Этот вопрос занимал мои мысли несколько месяцев. Я ходила в Городской парк, единственное, как мне казалось, место, где можно найти ответ на этот вопрос. Я не нашла его, но начала сомневаться в том, что Симха существовал на самом деле. Может быть, потому, что нигде в городе его отсутствие не чувствовалось так остро.

Я смотрела на пруд издалека, обходила его вокруг, склонялась над водой, пока не поняла главного. Если я и виновата, то не более, чем вода, плакучие ивы и утки, среди которых мне никогда не найти ту, единственную, с рыжими локонами и в шапочке. Все они виновны в силу своих особенностей: вода – в том, что не нашла ничего лучшего, чем обнять и покрыть его собою; деревья – в том, что он утонул у них на глазах; утки – в том, что подманили его своим кряканьем. А я – я, следуя своей натуре, делала то, чего не могла не делать, потому что любила Симху Калмана.

Сразу после экзаменов, перейдя на второй курс, я продала все философские книги и перевелась на факультет физики. Это так обрадовало отца, что он взялся оплачивать мою квартиру, чтобы дать мне возможность полностью посвятить себя занятиям. Кажется, лето в том году длилось аж до октября, но я точно не помню, потому что это было слишком давно. Зато помню во всех подробностях, как впервые шла в университет на лекцию по физике. Тротуары были чисто вымыты, небо сияло голубизной. И небо, и земля казались свежими, как в Первый День Творения. И с небом над головою, твердо ступая по земле, шла я назад, к Началу Начал.

Карла Фридман родилась в 1952 г. в Эйндховене, Нидерланды. Работала журналистом и переводчиком, но главным делом своей жизни всегда считала литературу. Из-под ее пера вышли многочисленные стихи и рассказы, но подлинный успех и известность ей принес первый роман – «Ночной отец». Молодую писательницу признали самым ярким автором из представителей второго поколения переживших Холокост. «Это писатель от Бога, способный в небольшом пространстве текста пробудить к жизни целый мир со всеми его оттенками, – писала о ней критика. – Из кошмара она создает искусство».

Тот же мир писательница воссоздала в романе «Два чемодана воспоминаний». Пронзительная и на первый взгляд простая история девушки Хаи, привязавшейся к обделенному любовью ребенку, покорила сердца читателей, но эта сюжетная канва – лишь первый пласт романа. Писательница размышляет о судьбе еврейского народа, о его вековых традициях и недавних трагедиях. Хранить память или освободиться от бремени прошлого? Карла Фридман не дает готовых ответов, своими книгами она заставляет задуматься.