Жауме Кабре - Тень евнуха
– Слушай, нет ничего страшного в том, что я родился не в Барселоне.
– Просто неожиданно. Наверное, трудно начинать жизнь на новом месте.
– Но у меня, видишь, неплохо получилось.
Сабадель остался справа, а мы все ехали вперед.
– У тебя кто из Фейшеса – отец или мать?
– Отец, деды и бабки, прадеды и прабабки. Предки моего отца поселились в Фейшесе много веков назад.
– Ничего себе.
– В смысле?
– В смысле – ничего себе.
– Вот такие дела. Если у тебя хватит терпения, могу как-нибудь показать наше генеалогическое древо. У меня оно есть, очень хорошо нарисованное. Мы были семьей с прошлым и им гордились.
– Были?
– Ну да, были.
– И у меня так же. Я знала только одного деда, и за то спасибо.
– А у меня до недавнего времени был дед – то есть двоюродный дед. Дядя Маурисий. Очень своеобразный человек.
– Почему?
– Потому что. Ему было сто тысяч лет, он никогда ни о чем не забывал и был совершенно безумен. – Я посмотрел на Жулию краем глаза, чтобы убедиться, что ей интересно то, о чем я говорю. – Дядю считали паршивой овцой.
– То есть он эмигрировал в Америку, потом вернулся и все такое?
– Нет. Просто все его ненавидели.
– А ты?
– А я – нет.
Жулия с интересом глядела на меня, сворачивая при этом с шоссе, не включив поворотника.
– Познакомишь меня с ним? – спросила она, не обращая внимания на то, что машина, ехавшая перед ней, затормозила.
– Он умер. – Мы вовремя затормозили, как раз в тот момент, когда у меня похолодело в животе. – Давай поедем помедленнее.
– Что?
– Понимаешь, все, что мне известно о семье, я узнал благодаря собранным им бумагам. Всем в мире бумагам. Он знал все.
– Прямо-таки все?
– Ну да. В каждой семье есть человек, который хранит память.
– В моей такого нет. Я даже не знаю, можно ли нас назвать семьей. – И, уже заехав в переулок, она добавила: – Кажется, правильно повернула.
– Да как сказать… Там был «кирпич», но для тебя ведь это не препятствие.
– Черт, где он был?
– Да мы проехали, – почти шепотом проговорил я, едва переводя дух. – Не волнуйся, здесь уже двустороннее движение.
– Знаешь, я уже проголодалась. – Ей явно хотелось проехать на красный свет, но в последний момент она под громкие и продолжительные аплодисменты моего законопослушания затормозила. – Сейчас уже будем на месте, если, конечно, я не заблудилась.
Я не воспользовался случаем рассказать, что последний год жизни дядя Маурисий провел в сумасшедшем доме и что я любил его, несмотря ни на что. Не стал говорить, что он был единственным моим родственником, кроме матери, с кем я неторопливо и подолгу беседовал. Я не знал, смогу ли когда-нибудь рассказать все это Жулии.
Когда я понял, что происходит, Жулия уже парковалась у входа в ресторан. Она крутила баранку, высунув язык, и так старалась не задеть стоявшую впереди машину, что даже не обратила внимания на мое внезапное молчание.
– Это и есть тот самый ресторан?
– Угу. – Вздох облегчения. – Ну как тебе?
– Ты прекрасно паркуешься. Так это и есть тот ресторан?
– Ну да, я же уже сказала.
Я предпочел промолчать. Когда я вышел из машины, ноги у меня дрожали. Было еще довольно светло, стояло лето. Я не удержался и посмотрел на земляничное дерево – оно здорово выросло, и его сильно подстригли. Я подошел к нему поближе, но не услышал слов, сказанных дядей Маурисием в его последнем, таком длинном письме. Солнечные часы одиноко висели на стене, у которой когда-то рос розовый куст; солнце уже зашло, куст давно срубили, а ветвями берез нежно играл ветерок. На первый взгляд все было на своих местах.
– Ну как тебе?
Жулия обвела широким жестом здание, как рыбак, что только что поймал судака и желает его продемонстрировать. И что я должен был ей сказать? «Да, моя милая Жулия, мы только что приехали прямиком ко мне домой, в дом Женсана, туда, где я родился, где вырос, где плакал и мечтал. В дом, из которого я сбежал, когда пришло время. Прошло уже несколько лет с тех пор, как матери вдруг сообщили, что она должна съехать отсюда, что дом ей больше не принадлежит. Тогда все мы чуточку сошли с ума, ведь после того, как отец ушел из дома в тапочках, оставив нас с кучей долгов, неоплаченных счетов и обид, не хватало только, чтобы мы вдруг лишились и воспоминаний. И вот тогда-то дядя Маурисий и ухватился за розовый куст. Родовое гнездо семьи Женсана, с тысяча семьсот девяносто девятого по тысяча девятьсот девяносто пятый год. Почти два столетия документально подтвержденной истории»? Я прямо как Мартин Арагонский[3]. Покойся с миром, дом Женсана, я не смог спасти тебя, и ты превратился в какой-то нелепый ресторан, который, к вящему позору, еще и назвали «Красный дуб», как значилось на вывеске с претензией на высококлассный дизайн.
– Держи ключи, Микель.
– Мм?
Я с трудом пробудился от грез и пошел за ней. Три ступеньки, площадка, еще две ступеньки. На стекле входной двери – наклейки «Виза», «МастерКард» и «Американ экспресс» – куда уж хуже! Неизвестно откуда взявшийся человек с улыбкой метрдотеля пригласил нас войти в мой собственный дом.
– У нас забронирован столик, – сказала Жулия с легкостью завсегдатая.
– Нет! – испуганно возразил я.
– Да, да… – очень терпеливо, по-учительски, уверила меня Жулия, обезоруживающе улыбаясь. И снова обратилась к метрдотелю: – На имя Микеля Женсаны.
И подмигнула мне – она всегда обращала внимание на такие практические мелочи. И на несколько мгновений, несмотря на ситуацию, я подумал: а почему бы мне не влюбиться в нее, да и дело с концом. Но это не так легко, когда столько всего в голове – в первую очередь, конечно же, Тереза, но еще страх и беспокойство, снова разбуженные телефонным звонком человека с хриплым голосом.
– Что с тобой? Тебе здесь не нравится?
Я не стал отвечать, потому что метрдотель энергично приглашал нас пройти к столику. Мы шли за ним, обходя еще пустые столики, стоящие в моей гостиной, в моей столовой и, увы, даже в библиотеке – все это самым беспардонным образом было превращено в один зал. И я почувствовал горячее дыхание Жулии, когда она шепнула мне: «Микель, я попросила, чтобы для нас приготовили волшебный уголок – возле нежно журчащего фонтана».
Я почувствовал себя глубоко оскорбленным, увидев, что в углу библиотеки, где всю жизнь возле старинных книг прадеда Маура, поэта, стоял рояль дяди Маурисия, установили этот жалкий фонтанчик. Я уже был готов вызвать метрдотеля на дуэль, но отвлекся, увидев, как он изысканным жестом пододвигает стул Жулии и вежливо кивает ей, не обращая на меня ни малейшего внимания. А потом ушел – по всей видимости, за подкреплением. И я не успел бросить ему перчатку.
– Тебе что, здесь не нравится? А, Микель?
– Да нет, нравится.
– Просто у тебя такое лицо… Они изумительно готовят мясо.
– Значит, надо будет его попробовать.
И мы принялись читать меню. Ее заинтересованности хватало на двоих, и я тут же отвлекся на дуб, служивший ресторану эмблемой: широкий и мощный, с претензией на сходство со старинной гравюрой. Он напомнил мне раскидистое, как дуб, генеалогическое древо семьи Женсана у нас дома, разложенное на коленях у бабушки Амелии. Или у дяди Маурисия, в психиатрической клинике. Все еще твердой рукой он указывал мне, какое место должна занимать тетя Карлота, его настоящая мать, чья жизнь была похожа на романтическую поэму. Или прадед Маур, поэт. Или прапрабабушка Жозефина… А еще дядя обещал составить другое, Подлинное и Доселе Неизвестное Генеалогическое Древо Семьи.
– Правда, хорошее у них меню?
– Да… – Я поглядел на блюда. – Тут, я вижу, всего понемногу.
– Мясо.
– Что?
– Здесь ты просто обязан есть мясо.
Что-то я не мог припомнить, чтобы у меня дома кто-то что-то обязан был есть, как будто мы иудеи или наступила великопостная пятница. Сдержать не совсем уместную улыбку не получилось. Жулия приняла ее за упрямство дилетанта в кулинарном искусстве и с серьезным видом подняла вверх палец:
– Мясо.
– Ладно, пусть будет мясо.
Насколько я понял из меню, несмотря на дурацкое название заведения, эти ресторанные идиоты задумали превратить его в модное место для продвинутых людей, таких как Жулия и ее невыносимые друзья.
А мне, несчастной жертве, что было делать? Я был охвачен воспоминаниями и думал: ах, если бы жизнь можно было изменить, если бы только можно было предвидеть, к чему приведут поступки и решения; если бы можно было переиграть ход, прокрутить все заново, анализируя: в чем была наша ошибка, где все пошло наперекосяк… Впрочем, быть может, истина стала бы невыносимым мучением. Или ступенькой к цинизму.
– Может, это к лучшему: не видеть дальше собственного носа.
– Что? – Жулия взглянула на меня как на сумасшедшего.
– Извини… Просто я…
– Да… – Она опустила глаза и вновь на меня посмотрела. Глаза у Жулии очень красивые. – Ты в порядке?
