Розали Хэм - Месть от кутюр
На рассвете она со вздохом выпила за маленький унылый городок и вернулась в дом. Прогнала из бельевого шкафа несколько выводков мышей, свивших уютные гнезда между полотенцами; избавилась от пауков и разрушила их кружевные дома-паутины, сплетенные под абажурами; вымела из ванной комнаты кучу пыли и мусора, выкинула дохлого воробья и открыла кран. Сперва оттуда потекла холодная бурая жижа, а когда струя очистилась и стала горячей, Тилли отмыла ванну, наполнила ее и бросила в воду цветки лаванды из сада. Подняла мать из грязной постели, под руки повела шатающуюся старуху к ванне. Чокнутая Молли ругалась, царапалась и пинала дочь тонкими, словно комариные лапки, ногами, но быстро устала и послушно опустилась в воду.
– Всякий знает, красное-то желе дольше держит форму, – хрипло заявила Молли, выкатив безумные глаза и обнажив зеленые десны.
– Дай мне свою челюсть, – сказала Тилли.
Мать намертво стиснула зубы. Тилли прижала руки Молли к груди, лишив ее возможности отбиваться, а потом зажала ей нос. В конце концов старухе пришлось открыть рот, чтобы вдохнуть. Тилли поддела вставную челюсть ложкой, вынула и бросила в банку с нашатырем. Молли верещала и колотила по воде руками до изнеможения, потом затихла. Пока мать отмокала в ванне, Молли сняла грязное постельное белье и вытащила матрасы на траву прожариться под солнцем.
Уложив иссохшее тело матери в кровать, Тилли принялась поить ее с ложечки сладким чаем, не переставая разговаривать. Молли грубила, огрызалась, несла чепуху, но, по крайней мере, отвечала. Затем она уснула. Тилли вычистила печь, набрала в саду сухих веток для растопки и развела огонь. Дым устремился вверх по трубе; опоссум, устроившийся на крыше, затопотал по балкам. Тилли настежь открыла все окна и двери и начала выбрасывать ненужные вещи. На улицу полетела древняя швейная машинка, побитый молью манекен, уже непригодное устройство для отжима белья, старые газеты, коробки, грязные занавески, вытертые половики, кушетка вместе с колченогими стульями, сломанный стол, пустые консервные жестянки и стеклянные бутылки. Вскоре вокруг небольшого домика выросли груды рухляди.
Когда Молли проснулась, Тилли провела ее через двор в уборную, где усадила на стульчак. Она спустила панталоны матери на щиколотки, подол ночной рубашки заткнула под кофту, а руки привязала поясом от халата к двери уборной, чтобы старухе не вздумалось уйти. Молли кричала до тех пор, пока не охрипла. Тилли разогрела консервированный томатный суп, посадила мать на солнышко (теперь на ней была надета рубаха, митенки, чепец, носки и тапки, а сверху для тепла – одеяло) и стала ее кормить. Все это время Чокнутая Молли болтала без умолку. По окончании трапезы Тилли вытерла перепачканный рот матери и спросила:
– Тебе понравилось?
– Да, благодарю, нам все пришлось по вкусу, – церемонно ответила та и одарила милостивой улыбкой воображаемых участников банкета, после чего извергла содержимое желудка прямо на странную незнакомку, которая – Молли это поняла! – хотела ее отравить.
Тилли опять стояла на веранде; ветер прижимал брюки к ее стройным ногам. Снизу кольцами поднимался пар – он шел из котла во дворе Максуини. Приезжие считали ржавые железнодорожные вагоны и щербатые фургоны у подножия холма частью свалки, однако в этих сооружениях обитало семейство Максуини. Эдвард Максуини, городской золотарь, славился умением вычистить любую уборную и выгребную яму в Дангатаре в самую темную и ненастную ночь, не пролив ни капли. Днем он занимался доставкой вещей и разъезжал по улицам на своей телеге вместе с сыном Барни и кучей ребятишек на задке.
В детстве Миртл часто наблюдала, как играют отпрыски Максуини: старший сын, на пару лет моложе ее самой, три девочки и «малость недоделанный» Барни – горбун с кривой шеей, который к тому же подволакивал ногу.
Город нежился в ярких лучах утреннего солнца. Вокзал, площадь и серебристый элеватор располагались вдоль железнодорожных путей, дугой отгораживавших от реки здания, похожие на россыпь веснушек вокруг носа. Речка в Дангатаре всегда была неглубокой и ленивой, берега ее заросли ивами и рогозом, над водой звенели тучи москитов. Первопоселенцы Дангатара не стали осушать заливную пойму у излучины реки, и теперь это место превратилось в парк с городским клубом в центре. На восточной окраине города стоял низкий, разбухший от сырости коттедж супругов Олменак, через дорогу – их же аптека. На западе располагалась школа, в которой с незапамятных времен учила детей Пруденс Димм.
Главная дорога повторяла изгиб парка, отделяя его от делового квартала. Полицейский участок находился восточнее, на полпути между кладбищем и границей города, тоже у дороги. Машин тут проезжало немного; на обочине стояли несколько магазинчиков, аптека, привокзальный отель, а далее – «Коммерческие товары. А. и М. Пратт», универсам, где продавалось все, что угодно. Почтамт, банк и телефонная станция занимали следующее здание, а в последней, самой западной постройке разместились Совет графства и библиотека. Территорию жилых домов, рассыпанных позади коммерческого квартала, делила надвое узкая дорожка, посыпанная гравием, – она вела к стадиону с овальным футбольным полем[1].
Зеленый глаз поля смотрел прямо на Тилли, припаркованные вокруг машины напоминали ресницы. В доме заворочалась и закряхтела мать, по крыше опять пробежал опоссум.
Тилли подошла к манекену, который лежал на траве, поставила его вертикально, окатила водой из шланга и оставила просыхать на солнце.
2
По утрам в субботу главная улица Дангатара гудела под напором фермерских грузовиков и добротных английских автомобилей, перевозивших семьи богатых овцеводов. Малышей оставляли на попечение старших братьев и сестер или отправляли в парк, чтобы матери могли пройтись по магазинам и посплетничать. Мужчины стояли небольшими группами, поглядывали на небо и обсуждали погоду. Бледные, широкие в кости женщины в цветастых сарафанах и шляпках из фетра сидели за грубо сколоченными деревянными столами и продавали лотерейные билеты.
Сержант Фаррат миновал молодого человека, ссутулившегося за рулем пыльного «триумфа-глории», и перешел через дорогу к универсаму Праттов. На тротуаре перед магазином он встретил Мону Бомонт.
– Доброе утро, Мона, – поздоровался он. – Вижу, твой брат благополучно вернулся домой.
– Мама сказала, мы обойдемся без наемных работников. Этот мистер Максуи-ини… – Мона имела привычку растягивать слова, поэтому в разговоре с ней сержант Фаррат тоже невольно старался придавать голосу певучести.
– Не торопись. Вполне вероятно, какая-нибудь из наших девиц на выданье окрутит Уильяма, не успеешь и глазом моргнуть, – насмешливо улыбнулся он. – Раз-два, и твой братец уже занят.
Мона чуть подвинулась в сторону и начала теребить манжет своей кофты на пуговицах.
– Мама говорит, местные девушки – гру-убые и приземленные.
Сержант Фаррат окинул взглядом твидовый берет Моны, распластанный на голове, точно дохлая кошка, ее опущенные плечи и тяжеловесную фигуру.
– Ну что ты, Мона, мы живем во времена независимости и прогресса, так что быть приземленным, практичным и подкованным в какой-то области – это скорее преимущество, особенно для представительниц прекрасного пола.
При упоминании половой принадлежности Мона хихикнула.
– Возьмем, к примеру, семейство Пратт, – продолжал сержант. – Мюриэль и Гертруда разбираются в самых разных вещах, знают, как избавить мериносов от паразитов, продают корм для цыплят и порошки против пухоедов, а еще торгуют галантереей, вареньем и дамским бельем. Таких везде возьмут на работу.
– Но мама говорит, это так гру-убо…
– Да-да, я в курсе, твоя матушка – весьма утонченная особа.
Сержант с улыбкой приподнял фуражку и вошел в магазин. Мона достала из манжета смятый носовой платочек, прижала его к открытому рту и растерянно заморгала.
Элвин Пратт, его жена Мюриэль, дочь Гертруда и мясник по имени Реджинальд Блад энергично трудились каждый у своего прилавка. Гертруда отвечала за бакалею и галантерейные товары. Каждую покупку она обвязывала шпагатом, который отрывала без помощи ножниц, голыми руками, что, по мнению сержанта Фаррата, указывало на определенное мастерство. Миссис Мюриэль Пратт была экспертом по скобяным изделиям и предметам мужского туалета, причем поговаривали, что в первых она разбирается больше, нежели во вторых. Мелкоштучная кулинария и мясной отдел располагались в дальнем конце магазина, где Реджинальд разделывал туши, резал мясо, набивал фаршем овечьи кишки, а затем аккуратно развешивал ожерелья из колбас над рядами отбивных, выложенных на прилавок. Мистер Элвин Пратт имел обходительные манеры и душу скупердяя. Он трижды в день собирал с прилавка все чеки и вел алфавитный перечень должников, который держал в своем кабинете за стеклом. Покупатели, стоявшие в очереди, как правило, поворачивались к нему спиной, пока Гертруда взвешивала овсяные хлопья или подавала жаропонижающие порошки, потому что в это время мистер Пратт демонстративно доставал из больших выдвижных ящиков тетради и принимался медленно листать страницы в синюю клетку.
