Рам Ларсин - Девять кругов любви
Неподалеку настраивал видеокамеру все тот же Шмулик, огромный и лохматый, без которого не обходилось ни одно важное событие. Никогда ничему не учась, но смекалистый и вострый, он нахрапом овладел ремеслом телеоператора – безошибочно и быстро находил лучший ракурс, нужную диафрагму и контакт с выступающим – на иврите, английском и даже ломанном русском, а в конце смеялся:
– Хара-шо!
Каждый, кто хотел быть уверен, что во время съемки не будет упущен ни одни значительный момент, искал услуг Шмулика, и тот, полный сознания собственной значимости, вел себя одинаково бесцеремонно и с министром, как сегодня днем, и сейчас, на свадьбе у Коэнов.
– Папаша! – хлопал он плечу отца Юдит. – У меня мало времени! Пора начинать!
– Рав должен прибыть с минуты на минуту, – пояснила мать, такая же невзрачная и серая, как ее супруг.
– Ортодоксальный рав? – переспросил оператор и подумал: Очень сомневаюсь. Ведь жених – стопроцентный гой. Мне-то все равно, деньги я уже получил.
Внезапно у входа раздался крик, и Шмулик уже был там, снимая гостей, окруживших крохотную дочь Клары и Сеньки, но похожую исключительно на него свом красноватым и не слишком симметричным личиком.
– Любовь – лучшая копировальная машина! – заявил молодой отец, грудью загораживая коляску от любопытных.
Юдит воззвала к их старой дружбе:
– Сэнэчка, можно ее подержать одну минуту?
– Что? – ощерился тот, как собака, у которой хотят отнять щенка. – Да ведь она такая маленькая… ручки – одиннадцать сантиметров, ножки – шестнадцать, я сам мерил, – он прошептал в умилении: – Момэ шейнэ, – и чихнул, испуганно прикрываясь платком.
– Тебе тоже нельзя трогать Ханалэ, – ревниво вмешалась жена, миниатюрная и рыжая, еще больше похорошевшая после родов. – Ты уже заразил ее насморком, – Клара вытерла мокрый носик девочки.
– Нет, это она – меня! – оправдывался Сенька, потом подмигнул Андрею:
– Мы с дочкой – сопле-менники!
Хитрым маневром Юдит все же удалось завладеть новорожденной, и их сразу окружили растроганные женщины.
– Ты не выглядишь очень счастливым, – заметил Андрей, когда они остались одни.
– Жутко поссорился с Иосифом. Узнав о вашей свадьбе, он чуть не сошел с ума, назвал тебя обманщиком, угрожал обратиться в раввинат, чтобы не допустить этого. Знаешь, его семья погибла во время войны, и он ненавидит немцев и русских.
– Мы-то тут причем? – хмуро спросил Андрей.
– Иосиф уверен, что если бы Красная Армия вовремя захватила город, где были его близкие, то они остались бы живы. Думаю, у него паранойя. Про Ханалэ сказал, что нацисты сделали бы из нее… мыло… и что я напоминаю ему то время.
– Почему?
Сенька вздохнул:
– У меня есть доля в одной небольшой фабричке, где делают пластмассовые мыльницы. Но как только я вошел в дело, она перестала давать прибыль. Что ни предпринимаю – деньги летят на ветер.
Сенькины толстые губы скривились:
– Сражаюсь с ветряными мЫльницами.
И не поддержал друга, который залился смехом…
Тут Андрей радостно вскрикнул, увидев – а больше услышав – профессора и своих коллег.
Георгий Аполлинарьевич, громко выражая свое удовольствие, облобызал жениха, а невесте преподнес изящную камею: одинокая пальма среди желтых песков – восемнадцатый век, благоговейно пояснил он.
– А что с вашим отъездом?
Тот вытер платком вспотевшую лысину:
– Я решил повременить, пока не получу икону в собственные руки. И знаете, обещали отдать, как здесь говорят – после праздников. Я пригрозил им международным скандалом! – грозно объявил он всем гостям. – Но вы-то, Андрюша! Я уж не знаю, что сказать о том, как вы вынесли ее из церкви – геройство это или безумие?
Ребята недоуменно оглядывали пустые столы:
– Слушай, у вас что, объявили голодовку?
– Есть буфет, – виновато объяснил Андрей, – а горячую еду подадут после хупы.
Острая язвительная физиономия Владимира помрачнела:
– Ну, это все, – он еле сдержался, – местные штучки!
Толстяк Саша упрекнул:
– Мы думали, что ты, венчающийся раб божий, угостишь нас чем-нибудь нашим, славянским, и тогда будут благословенны кресла, – он сел, отдуваясь, – то есть чресла твои!
Все трое неистово били поклоны, причитая:
– Хлеб наш насуШенный даждь нам, господи!
– И даждь нам дождь, погибаем от лета ж'аркого!
– И жарк'ого, жарк'ого!
– Обязательно из свининки, прости нас грешных!
– Да тут все кошерное, – улыбнулся жених.
– Продал ты истинную веру, – сокрушенно сказал Владимир, – за тридцать шекелей, или как там теперь по курсу?
– К счастью, мы предварительно приняли на грудь за твое здоровье, – Иван, высокий и тощий, отогнул пиджак, где прятал уже начатую «Московскую». – Тут, конечно, на всех не хватит. Сколько нас? – уже под градусом, он стал сосредоточенно загибать пальцы: – Мы трое, Андрей, – и подозрительно глянул на Сеньку:
– Ты тоже будешь?
Тот засмеялся:
– Я принесу еще.
Он исчез и быстро вернулся, держа в руке белую бутылку, но с надписью на иврите.
– Спасибо тебе, добрый человек!
– Игемон, – добавил Сенька.
Археологи не могли скрыть удивления. Иван поразился:
– Ты знаешь «Мастера и Маргариту»? За это нужно выпить особо. Пойдемте-ка вот туда, за кусты…
Потом, сделав большой глоток, Владимир спросил:
– Отрок, если уж ты такой знаток Булгакова, не поведаешь ли нам, лыка не вяжущим, что означают черти в его романе? Даже известные критики переругались друг с другом из-за этого… Ты понял или ударить тебя снова? – тоже щегольнул он цитатой.
– Не бей меня! – Сенька как бы заслонился от бича кентуриона Крысобоя, потом посерьезнел. – Ну что ж, я думаю, что и Сатана, и дьяволята поменьше – это вечные понятия о прекрасном, о чести и добре, которые коммунисты извратили. А когда странные гости улетают из Москвы, они преображаются и снова становятся теми, кем были на самом деле – символами красоты и благородства.
– Наш человек! – сказал Саша товарищам и придвинулся к Сеньке. – Брат, а на кой тебе дался Ершалаим? Ведь ты, как я вижу, наш, по образованию, культуре.
– Да, – задумчиво проговорил тот, – когда-то я тоже так думал…
И Сенька вспомнил, как был влюблен в учительницу, Зою Михайловну, похожую на богиню какого-то древнего скульптора, величественную и недоступную. Но порой она сходила со своего пьедестала, становясь живой и милой – когда улыбалась, и он из кожи лез вон, чтобы рассмешить ее…
Это случилось в пятом классе: в его годовом табеле отец, водрузив очки на толстый нос, обнаружил четверку по истории.
– Почему? – последовал ядовитый вопрос. – В каждой четверти пять, а общая – четыре?
Сеньке тоже было неприятно, но отец просто вышел из себя, забегал по квартире, велел матери отгладить свой единственный костюм и, стягивая на животе куцый пиджачок, потащил упирающегося сына в школу. Признаться, родитель всегда казался ему странным, далеким от реальности и подчас смешным человеком. Не получив образования, он узнавал мир по ветхим книжкам, которые, наверное, учили его, как жить. Мы люди маленькие и чужие всем, твердил он, и должны отстаивать то немногое, что у нас есть – свои достоинства и права. И он действительно ни в чем и никому не уступал. Как-то после уроков Сенька заглянул к нему в мастерскую, чтобы вместе идти домой. Тут в дверях появился мужчина со старыми сапогами, но отец твердо заявил, что его рабочий день окончен. Посетитель взмолился: сколько времени займет починка подошвы? И получил такой ответ: а сколько времени занимает наша жизнь?..
К счастью, в учительской была только Зоя Михайловна. Она невозмутимо выслушала отца, хотя его трагикомичные, отчаянные жесты могли насмешить кого угодно. Потом сказала:
– Математически вы правы. Но речь идет об истории русского народа, которую можно понять… только изнутри… – легкая заминка говорила, что ей не хочется кого-либо обидеть, – через единую судьбу… Вот почему это так хорошо описал Карамзин, а не другой…
Краска залила отцовские щеки, а речь стала более шепелявой, чем обычно:
– Если я… пожалуюсь министру… он, кажется, татарин… Вы и ему расскажете… я извиняюсь… о Карамазове?
И это произошло: знаменитая улыбка, словно тайная лампа, осветила изнутри лицо Зои Михайловны и сделала его неповторимо прекрасным:
– Хорошо, дайте табель, я исправлю.
– Нет! – шепотом закричал отец. – Я очень извиняюсь… Я сам способен исправить отметку. Нам нужен новый табель!
Они стояли друг против друга, разные люди, разные миры: ее – большой, красивый и всегда правый, и их – вечно обиженный и жалкий. Странно, но в классически правильных чертах учительницы, в плавных движениях ее полного тела не было никакой неприязни к отцу, а Сенька… Сенька ненавидел его до боли в сжатых зубах.
– Пусть будет по-вашему, – произнесла Зоя Михайловна устало. – Вы получите новый табель.
Отец попятился назад, шаркая стоптанными, как у всякого сапожника, ботинками, и вдруг из его горла вырвалось что-то похожее на стон:
