Габриэль Маркес - История похищения
Ответ понес в гостиницу нотариус Альдо Буэнавентура, старый друг Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его безграничным доверием, и страстный любитель корриды, которой он увлекся еще в давние годы учебы в Национальном лицее Сипакуры. Не успел Альдо заселиться в триста восьмой номер, зарезервированный для него в отеле «Интерконтиненталь», как раздался телефонный звонок:
– Сеньор Сантос?
– Нет, – ответил Альдо, – но я его представитель.
– Вы привезли что было нужно?
Голос звучал так властно, что Альдо даже подумал: уж не сам ли Пабло Эскобар на том конце провода?
– Привез, – сказал Альдо, и к нему в комнату явились двое молодых людей; по внешнему виду и манере держаться их можно было принять за функционеров. Альдо протянул им конверт. Они учтиво пожали ему руку и удалились.
Не прошло и недели, как Турбаю с Сантосом нанес визит антьокийский адвокат Гидо Парра Монтойя, он доставил им новое письмо от Невыдаванцев. В политических кругах Боготы Парру знали хорошо, но почему-то он всегда появлялся неожиданно, как чертик из табакерки. Ему было сорок восемь лет, он уже дважды входил в палату представителей, замещая двух депутатов либеральной партии, а один раз был выдвинут напрямую Национальным народным союзом (АНАПО), породившим М-19. При Карлосе Льерасе Рестрепо Парра работал советником юридического отдела президентской администрации. 10 мая 1990 года его арестовали в Медельине, где он с юности имел адвокатскую практику, по обвинению в пособничестве террористам, однако две недели спустя освободили за недостаточностью улик. Несмотря на этот и другие подобные казусы, Парра считался опытным юристом и хорошим посредником на переговорах.
Однако на роль исполнителя конфиденциальных поручений Парра подходил плохо, ибо он был слишком для этого заметен. Парра придавал серьезное значение наградам. Он любил носить серебристые костюмы, модные в то время среди чиновников, яркие рубашки и молодежные галстуки, которые завязывал большим узлом, на итальянский манер. Держался он церемонно, выражался напыщенно и был не просто любезен, а даже угодлив. А это самоубийственно, если хочешь служить двум господам. При виде экс-президента и главного редактора самой крупной отечественной газеты Гидо рассыпался в любезностях.
– Досточтимый доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос, я полностью в вашем распоряжении, – проворковал он и тут же допустил промашку, которая могла стоить ему жизни. – Я адвокат Пабло Эскобара.
Эрнандо за это уцепился:
– Значит, вы принесли письмо от него?
– Нет, – не моргнув глазом возразил Гидо Парра, – оно от Невыдаванцев, однако ответ надо дать Эскобару, потому что он может повлиять на переговоры.
Поправка была важна, ведь Эскобар не оставлял улик. В письмах, которые могли его скомпрометировать (например, об освобождении заложников), он изменял почерк, писал печатными буквами и делал вид, что письмо от Невыдаванцев, либо подписывался каким-нибудь чужим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Те же письма, в которых он выступал в роли обличителя, Пабло, наоборот, писал своим почерком и не только ставил свое имя и подпись, но и оставлял на бумаге отпечаток большого пальца. В то время, когда произошла серия похищений журналистов, Пабло Эскобару было выгодно «уйти на дно», чтобы само его существование ставилось под сомнение. Вполне возможно, что прозвище Невыдаванец было для него прикрытием, но не исключено и что мафия пыталась все свалить на Пабло Эскобара.
Гидо Парра всегда был готов обсудить нечто большее, выходящее за рамки письменных предложений наркомафии. Однако с ним следовало держать ухо востро. На самом деле он добивался для своих клиентов, чтобы их считали политическими преступниками, по аналогии с партизанами. Кроме того, он стремился перевести проблему наркотиков в международную плоскость и предлагал привлечь к переговорам Организацию Объединенных Наций. Но, столкнувшись с решительным отпором Сантоса и Турбая, выдвинул ряд альтернативных предложений. Так начался длительный и бесплодный переговорный процесс, в конце концов зашедший в тупик.
Получив второе письмо, Сантос и Турбай попросили о личной встрече с президентом. Гавирия принял их в половине девятого вечера у себя в библиотеке. Он был спокойнее обычного и очень хотел узнать новости о заложниках. Турбай и Сантос поведали ему о переписке с Эскобаром и о посредничестве Гидо Парры.
– Плохой посредник, – сказал президент. – Очень умен, хороший адвокат, но крайне опасен. За ним, вне всякого сомнения, стоит Эскобар.
Президент углубился в чтение писем; его умение сосредотачиваться всех изумляло: он настолько отрешался от происходящего, что казалось, вообще исчезал. Закончив чтение, он дал четкую оценку происходящему и высказал вполне уместные предположения, что называется – ни убавить ни прибавить. Ни одна из разведслужб, признался Гавирия, понятия не имеет, где прячут заложников. Поэтому для президента было очень важно убедиться, что они во власти Пабло Эскобара.
В тот вечер Гавирия еще раз проявил верность принципу «семь раз отмерь – один отрежь» и не стал спешить с вынесением решения, прежде чем ситуация полностью прояснится. Он вполне допускал возможность, что письма поддельные и Гидо Парра играет в чужую игру. Причем не исключено, что игру затеял кто-то, вообще не связанный с Эскобаром. Собеседники ушли от него разочарованные, ведь президент, похоже, рассматривал происходящее только как серьезную государственную проблему и не больно-то считался с их личными переживаниями.
Основная трудность заключения пакта с Эскобаром состояла в том, что Эскобар постоянно выдвигал новые условия, удерживая заложников в надежде выторговать дополнительные бонусы. Он тянул время, ожидая, что Конституционная Ассамблея примет решение об отказе от экстрадиции, а возможно даже, и о помиловании. Понять истинные намерения Эскобара из хитро составленных писем, которые он посылал семьям заложников, было нельзя. Но в секретной переписке с Гидо Паррой патрон четко обозначал, какой стратегии следует придерживаться и каковы должны быть перспективы этих затяжных переговоров. «Необходимо рассказать Сантосу обо всем, что нас беспокоит, чтобы не возникало путаницы, – говорилось в одном из писем. – Надо добиваться письменного указа о том, что какие бы преступления ни были совершены, нас никуда не вышлют». Эскобар также требовал уточнить пункт явки с повинной. Два других важнейших требования заключались в обеспечении надежной охраны тюрьмы и в предоставлении гарантий безопасности семьям и друзьям Невыдаванцев.
До похищения заложников у Эрнандо Сантоса и экс-президента Турбая были хорошие отношения, но только на почве политики; теперь они стали гораздо сердечнее, переросли в дружбу. Они настолько сблизились, что могли часами сидеть рядом в полном молчании, каждый день созванивались и делились впечатлениями, догадками, новыми сведениями. Они даже придумали некий секретный язык для передачи сообщений, не предназначавшихся для чужих ушей.
Можно представить, как тяжело им пришлось. На Эрнандо Сантосе лежала огромная ответственность, одно его слово могло спасти или погубить чью-то жизнь. Он человек эмоциональный, нервический, для него крайне важны родственные связи; все это очень сильно отражалось на тех решениях, которые он принимал. Те, кто с ним жил бок о бок в то трудное время, боялись, что он умрет от горя. Он почти не ел, ночами не спал, постоянно держал при себе телефон и кидался к нему по первому звонку. Сантос почти не бывал на людях; чтобы морально подготовиться к смерти сына, которую он считал неизбежной, Сантос прошел курс психотерапии и сидел взаперти либо на работе, либо дома, рассматривая свою шикарную коллекцию почтовых марок и перечитывая старые письма. Жена Сантоса, Елена Кальдерон, мать его семерых детей, умерла семь лет назад, и Сантос остался один. У него еще сильнее разболелось сердце, ухудшилось зрение, он постоянно плакал и даже не пытался сдерживать слезы. Но надо отдать ему должное: даже в столь драматических обстоятельствах Сантос не использовал свою газету для решения личных проблем.
В те горькие времена главной опорой Сантоса стала его невестка Мария Виктория. Первые дни после похищения запомнились ей в основном тем, что дом постоянно был полон народу: родственники и друзья мужа до глубокой ночи пили виски и кофе, сидя прямо на полу, на ковре. Говорили об одном и том же, и мало-помалу сам факт похищения перестал шокировать, а образ похищенного Пачо как будто потускнел. Вернувшись из Италии, Эрнандо сразу поехал к Марии Виктории. Он поздоровался с ней с таким теплом и болью, что у нее чуть не разорвалось сердце, однако никакой конфиденциальной информацией с ней делиться не стал, а попросил Марию оставить его с мужчинами наедине. Мария Виктория – женщина с сильным характером, способная рассуждать здраво и зрело; ей стало ясно, что для мужчин в этой семье она ноль без палочки. Поняв это, она целый день проплакала, но в результате укрепилась в намерении отвоевать себе место под солнцем, добиться, чтобы с ней считались. Эрнандо не только признал ее правоту, но и попросил извинения за свою бестактность. И обрел в невестке лучшую опору в своем несчастье. С того момента они прониклись таким взаимным доверием, что, общаясь лично или по телефону, переписываясь или передавая информацию через третьих лиц, понимали друг друга с полуслова; а подчас обходились даже без слов: какие бы сложные вопросы ни обсуждались на семейном совете, Эрнандо и Марии Виктории достаточно было переглянуться – и каждый понимал, что думает другой и что надо говорить. Марии Виктории приходили в голову прекрасные идеи, в том числе идея публиковать в редакторской колонке сообщения, в которых для Пачо эзоповым языком сообщались бы какие-то хорошие новости об их семье.
