Джон Бёрджер - Дж.
Это точное описание полета голубей, но зафиксированное на бумаге перечисление (действий и слов для их описания) вводит в повествование оттенок выбора, что создает у читателя ложное мнение о видах и возможностях выбора, предоставленного голубям. Описание искажает.
Однажды в конце мая 1902 года (за несколько недель до окончания Бурской войны) Беатриса его соблазняет. Это происходит естественно, как любое неописанное событие.
* * *В конце мая 1898 года Лаура с сыном вернулись из Милана в Англию, где выяснилось, что Беатриса помолвлена с Патриком Бирсом, капитаном 17-го уланского полка. Мальчика отправили в пансион. На каникулы он приезжает на ферму к Джослину – Беатриса уехала в Южную Африку, куда отправили полк мужа.
Пансион, где учится мальчик, как две капли воды похож на другие, многократно описанные школы. Расписание отличается спартанской простотой, идеология пронизана имперскими идеями и религиозными догмами, школьная жизнь протекает по строгим и суровым законам – воспитанников готовят к строительству империи.
Мальчик, как и остальные ученики, приспосабливается к школьной жизни. Его замкнутость списывают на иностранное происхождение. Впрочем, этим его не попрекают. Равнодушие служит ему защитой. Он рассказывает, что его отец – итальянец, и ему дают прозвище Гарибальди. Все свободное время он проводит за фортепиано в музыкальной студии, хотя исполнительскими способностями не блещет.
К четырнадцати годам лицо мальчика утрачивает детские черты. Иногда говорят, что с возрастом лицо грубеет, но дело не в этом. Изменения, происходящие в период с четырнадцати до двадцати четырех лет, включают одновременно и утрату, и приобретение выразительности. Кожа и плоть на костях черепа меняют структуру и форму, немеют, становятся оболочкой, хотя в детстве заявляли о сущности. Сравните наше отношение к детям и ко взрослым – сам факт существования детей оценивается так же, как намерения взрослых. Тем не менее прорехи в оболочке – особенно глаза и рот – становятся выразительнее, намекают на то, что скрыто за ними.
Процесс взросления, а позднее – старения состоит в постепенном, все увеличивающемся удалении сущности с внешней поверхности тела. Кожа стариков кажется одеждой. Рот Джослина уже утратил выразительность; его губы – всего-навсего кайма на внешней оболочке, которая кое о чем говорит: деревенский джентльмен, любитель свежего воздуха, немногословный, разочарованный. Однако же в глазах иногда мелькает частичка истинной личности.
Они поднимались по крутой тропке, обрамленной высоким кустарником. Холодный ноябрьский день 1900 года – когда-то в такой же день двое бродяг показали мальчику дохлых тяжеловозов. Мальчик никому об этом не рассказывал. Он до сих пор помнит тот случай, но объяснить его не пытается. В его сознании происшествие приобрело обособленную безусловность видения, которое никаких объяснений не требует.
Целый день шел дождь. Вдоль тропы проложена поросшая травой канава, по которой струится вода. Журчание слышно, но самой воды не видно. Они несут двустволки под мышкой.
Чуть раньше мальчик рассказывал Джослину свой сон.
– …Я спустился к реке. Было жарко, как прошлым летом, и я решил искупаться, а над водой носились птицы – большие такие, но не хищные. Они летали низко, лапками задевали мне волосы. Их так много собралось, что мне пришлось выбраться на берег.
– Теддер говорит, что на лимане в этом году много уток, – кивает Джослин.
– Ну, я до берега доплыл, стал искать одежду, а ее подменили. На месте моих вещей оказался армейский мундир. Я его надел… Он пришелся впору, будто на меня сшит.
– Мундир офицерский? Какого полка?
– Не знаю.
– Кавалерийский?
– Не знаю я…
– Может, Восьмого гусарского?
Они подошли к калитке в живой изгороди. Прежде чем пройти в калитку, Джослин коснулся ружья, напоминая, что нужно переломить ствол, и едва не вздрогнул от неожиданности: внешне мальчик превратился в сущего иностранца, сына своего отца – итальянского торговца.
– Нет, это вряд ли, даже во сне, – ласково пробормотал Джослин, едва шевеля губами.
– … а потом я засунул руку в китель, а там внутри краб! Здоровенный! Он меня за палец цапнул. Я руку вытащил, а вместо ладони – краб. Запястье на месте, предплечье на месте, только кисти нет. Краб.
– Ерунда какая-то! Зачем ты мне это рассказываешь?
– По-моему, сон значит, что если я пойду в армию, то меня ранят.
– Пустяки, легкое ранение, царапина!
– Нет. Серьезное увечье.
– Я утром барсучиху видел, – сказал Джослин. – Зря ты со мной не пошел.
– Я слышал, как ты уходил. Ты Теддера отругал за то, что удила на кобыле опять болтаются.
– Ох, одно мучение с этой лошадью! Никак не могу к ней приноровиться.
В молчании они спустились по узкой крутой тропке.
– От тетушки Беатрисы нет вестей?
Джослин будто не услышал, и мальчик недоуменно покосился на него.
Дядюшка прищурился, подставил лицо промозглому ветру, словно всматриваясь куда-то в даль, в гаснущий предвечерний свет. С таким выражением уходят из дома навсегда, в равнодушную неизвестность.
– Пишет, в Дурбане поговаривают, что война почти закончена. Лорд Робертс возвращается в Англию, – произнес он чуть погодя.
– Значит, она скоро приедет.
– Не забывай, что она замужем, – напомнил Джослин.
– Где они жить будут?
– Понятия не имею.
– А почему ее вещи по-прежнему в спальне?
– Потому что это ее спальня.
– Они оба сюда приедут?
Джослин снова не расслышал вопроса. Тропа свернула к рощице. На опушке их дожидался дядюшкин пес, спрингер-спаниель по кличке Сильвер.
– Дурные сны снятся, потому что ты слишком много времени проводишь взаперти, – заметил Джослин. – Мало гуляешь, все больше в четырех стенах торчишь, на охоту со мной не ходишь. Мужчине не пристало дома сидеть, это женская доля.
– Я не нарочно, – дерзко заявил мальчик, будто не понимая, в чем его вина. – Вот придешь на мой концерт, послушаешь, как у меня получается. Тебе понравится.
– Минут через двадцать смеркаться начнет, – сказал Джослин. – Давай лесок прочешем и выйдем на поле у каменоломни. Ты слева заходи, а я справа. Эй, Сильвер, к ноге! – ласково окликнул он пса. С мальчиком Джослин разговаривал громче и нерешительнее.
Они разделились и углубились в рощу, не видя друг друга за деревьями на склоне.
– Ать, ать! – крикнул Джослин, давая знать, как далеко зашел.
– Ать, ать! – ответил мальчик, показывая, что они идут вровень.
Предполагается, что такой крик не тревожит птиц. Он похож не на голос, а на удар палкой о полый деревянный сосуд (из древесины, разбухшей от воды).
В лесу не раздавалось ни шороха. Стволы деревьев посерели. Спаниель неохотно принюхивался, словно ему был неприятен влажный растительный запах палой листвы.
– Ать, ать!
Этот крик для Джослина служил частью символического, безмерно богатого языка. Повторяющиеся деревянные слоги наполняли рощу великолепием обычаев, с которыми не сравнится ни речь, ни музыка. В перекличке сквозила гордость достойных мужчин, действующих сообща, бескорыстно, с тем чтобы насладиться чистотой и величием строго определенной манеры поведения.
– Ать, ать! – ласково окликнул Джослин мальчика, будто заговорил с ним, делая его частью обычая.
Мальчик уловил изменение интонации, но ответил по-прежнему:
– Ать, ать!
Обычай предполагает особое единение мужчины с природой. Мужчина не избалован удобствами, но ему не обязательно отвоевывать у природы средства к существованию. Природу он воспринимает, как пловец, который входит в реку для развлечения, а не по необходимости. Он плещется в потоке, а не борется с ним. Его не уносит течением потому, что он во всем строго следует традиционным установлениям, которые описывают, как надо относиться к различным ситуациям и вещам – ружьям, сапогам, ягдташам, собакам, деревьям, оленям и прочему. Правила, как шлюзы на реке, сдерживают силы природы, не дают им накапливаться и переливаться через край. Они позволяют мужчинам ощутить себя богами, потому что создают впечатление, будто природа подчиняется упорядоченным эстетическим законам – плодам четко выверенной, формальной манеры поведения.
– Ать, ать!
«Если Сильвер бекаса поднимет, в сумерках и не увидем», – подумал Джослин.
По традиции в конце дня усталые мужчины прекращают свои занятия и возвращаются домой – на негнущихся ногах, голодные, замерзшие или вымокшие, покрытые грязью. Дома они подносят друзьям и женщинам эфемерные творения, созданные совместно с природой: перепачканную, изорванную одежду, напряженное тело, рассеянные, восхищенные взгляды, имена своих спутников и названия посещенных ими мест.
