Дельфина Бертолон - Солнце на моих ногах
В детском доме ее сестра держала на прикроватной тумбочке маленькую коробочку, куда собирала обрезки своих ногтей, клочки вырванных волос, молочные зубы, коросты со своих болячек; эта коробочка была единственной вещью, которой она когда-либо дорожила… Иногда даже нарочно падала в саду или налетала на стены, только бы добыть себе еще одну коросту. Из-за нетерпения срывала их раньше, чем ранки зарубцуются, так что на месте прежней корки образовывалась новая, и так далее; способность тела к самовосстановлению ее зачаровывала. Каждый вечер она внимательно осматривала содержимое коробочки и говорила Маленькой: «Это кусочки меня».
Теперь у Большой жуткие шрамы на коленках, но она по-прежнему коллекционирует, правда, уже другие вещи, мужчин, например. И плевать, что сама она слеплена из кусочков как попало: куча деталей отсутствует, голова задом наперед, рубашка криво застегнута, вторник перепутан с субботой, понедельник со средой, а воскресенье и вовсе забыто. Саму себя Маленькая представляет скорее плоской игрой из пластика, головоломкой, где, чтобы вернуть картинку к здравому смыслу, надо нажимать кнопки, похожие на таблетки «Солютрисина».
Пока же ей не удается сложить рисунок. Она раздраженно сметает со стола мозаику с изображением Губки Боба; у нее даже вырывается нехорошее слово, которое она никогда не употребляет. Коробка переворачивается, падает с овального стола, кусочки рассыпаются по серому пятнистому полу. Все оборачиваются к ней, и гомон внезапно сменяется тишиной. Ей немного стыдно, что камера все это снимает.
Она всовывает ключ в замочную скважину – наконец-то порядок!
Но первое, что она видит, это ее босоножки. В клетке. И золоченые ремешки в пасти крысы.
Она не имела права. Не имела права так поступать.
Маленькая в ярости срывает телефонную трубку.
– Как ты вошла?
Большая на другом конце провода хохочет:
– А у меня дубликат есть! Что, не знала? Не надо было дерьмо ворошить, сестренка. И кстати, это я удачно зашла: Гордон подыхал с голоду. Не все же такие, как ты, это я напоминаю. Ему жрать надо, чтобы выжить. А теперь я пошла вкалывать. У меня-то есть ремесло, детка.
Гудки.
Она натягивает стеганые рукавицы-прихватки и ставит клетку в раковину. Тварь выгибается, ее какашки разлетаются во все стороны, словно мерзкие микроспутники.
Она впервые называет свое чувство.
Ненависть.
– Я тебя ненавижу.
Открывает клетку, пытается достать босоножки, но чертовы рукавицы ей мешают. Надо было потребовать у Большой хирургические перчатки, резиновые, они хотя бы кожу напоминают. В конце концов, это ведь из-за нее.
По телевизору говорят, что при теракте Аль-Каиды в Йемене погибло 900 человек.
Держа скалку в руке, она меряет взглядом незваного гостя в клетке. Ведь так просто! И дело с концом. Ей хотелось бы стать злой, плохой, опасной – и сеять ужас. Превратить ударами скалки в татарский бифштекс эту шерстистую мерзость, которая катается в опилках, как дурацкий шарик в азартной игре. Но она удовлетворяется тем, что лишь меняет дверной замок на деньги, полученные за мозаики.
Представлять, как ее сестра подыхает от бешенства на лестничной площадке, пытаясь открыть дверь уже негодным ключом – большое утешение.
Обутая в золото, она листает книгу, которую выудила из коробки.
Согласно верованиям ацтеков, для того чтобы обеспечить правильное функционирование вселенной, ей необходимо регулярно поставлять определенное количество человеческой крови. Неважно чьей, убийцы или жертвы: людская кровь – это семя, оплодотворяющее мать-землю.
По телевизору показывают искромсанные трупы на улицах Санаа; катодная трубка замечательно передает цвета.
Со вселенной все в порядке!
Она смотрит на свои босоножки. Местами позолота сошла, на коже остались следы зубов. Теперь они и в самом деле стали похожи на Мамины. Немного потертые, немного поцарапанные – переделанные Большой.
Когда ее сестра выходила из вонючей комнаты, нос и щеки у нее розовели, словно она теперь жила в холодильнике. Вначале Маленькая хотела знать, спрашивала, что там нового.
– Мама проснулась? Когда Мама проснется?
Но Большая прикладывала палец к губам и делала большие глаза.
– Тс-с! Если они нас найдут, то отведут туда, куда мы не хотим. Я по телику видела.
Маленькая подчинялась из почтения к старшей. Если Большая говорила: «Молчи!», Маленькая молчала. Если Большая говорила: «Я тебе почитаю одну историю, а ты должна слушать», Маленькая слушала. Ее сестра надевала золоченые босоножки, на ремешках которых беспардонно проковыряла новые дырочки складным ножиком, чтобы они держались на ногах – просто чудо, что она при этом не порезалась, – потом устраивалась в кресле-качалке со сказками братьев Гримм на коленях. Вместо закладки у нее был фантик от конфеты «Карамбар» с шутливой загадкой: «Что сове удается лучше всего? Осоветь». И водя пальцем по строчкам, начинала читать, всякий раз одну и ту же историю, эту гадкую историю – сказку для детей, которыми они перестали быть уже несколько дней.
Лошади заснули в конюшне, собаки во дворе, голуби на крыше, мухи на стенах. Заснул даже огонь, горевший в очаге, и перестало жариться жаркое. Повар, таскавший поваренка за вихры, потому что тот испортил кушанье, отпустил его и заснул. И ветер перестал дуть.
Хоть и нацепив на себя золотые босоножки, Большая все-таки запиналась на некоторых словах. Их-то мать никогда не запиналась и бесподобно читала на разные голоса – грррррр важный медведь или великан, бум слон или свалившаяся сверху девушка.
– Алло?
– Здравствуйте, мадемуазель, «Вадеретро Продюксьон». Собственно, мы хотели бы вас…
Она вырывает телефонный шнур из розетки.
И тут же корит себя. Снова включает. Из опасения, что явится сестра. Вообще-то она не видела ее уже некоторое время и чувствует себя от этого очень хорошо. Большая наверняка думает, что с помощью Гордона сможет донимать ее, даже когда сама отсутствует…
В ее внутренностях свербит позыв к убийству.
Маленькая всего один раз причинила кому-то боль. Это было во втором классе, во время занятий физкультурой. На баскетбольной площадке они играли в «вышибалы»; она бежала в первый раз с тех пор, как с нее сняли гипс. Из-за резких разрядов в ногах у нее возникло впечатление, что она свободна, снова стала свободной, словно Большая была права, и уже ничто не существовало, ничто никогда не существовало, и, в конце концов, это правда, всегда ведь можно притвориться. Это было так чудесно, забыть на мгновение, что она закрыла глаза, чтобы лучше это прочувствовать, почувствовать все тело, кожу, словно сосуд со всеми его порами, ветер в волосах, кровь в разгоряченных щеках, и к тому же эти подбадривания и ее имя, которое все выкрикивали… Скандировали… Ее имя, эти четыре слога, которые ее характеризуют и которые никто никогда громко не произносил.
Она неслась, задрав голову, и налетела на девочку – бах! У девочки пошла кровь, вся правая сторона ее лица стала пунцовой вплоть до радужки – и она кричала, так кричала… Маленькая поднесла руку к своим губам: у нее тоже шла кровь и передний зуб сломался пополам.
Всего лишь столкновение двух малышей, никто ведь не погиб. Лиле – так ее звали, Лила Визерман – наложили четыре шва на надбровную дугу, а Маленькой дантист приклеил во рту кусочек пластмассы, чтобы заменить недостающий фрагмент. Вот и все, дело закрыто. Тем не менее она навсегда запомнила взгляды Лилы и ее большую марлевую повязку, приклеенную на правую бровь. С тех пор она перестала бегать, навсегда. Минута счастья, а потом месяцами мучиться – нет, оно и в самом деле того не стоило.
В Маминых книгах то же самое говорится про любовные истории.
Стоя перед зеркалом, она ощупывает свои зубы: прекрасная работа! Резец еще более настоящий, чем настоящий, и только Большая знает, что он фальшивый.
Если бы она была одна на свете, секреты лучше бы хранились.
– Алло?
– Я как-то странно себя чувствую. Видела по телевизору взрыв в Йемене? Все эти разбросанные куски тел, ноги, руки, все эти… ампутации…
– И что?
– Меня вырвало. Вот дерьмо! Вырвало из-за этого! Как думаешь, может, во мне какая-то дрянь завелась?
Большая часто чувствует себя странно, вряд ли это что-нибудь серьезное
– Не знаю. Мне без разницы.
Все же это ее немного беспокоит. Неоказание помощи в опасности.
– Что? Ты же не хочешь сказать, что все еще злишься из-за своих опорок?
Если бы она прислушивалась к себе, то вообще перестала бы отвечать.
Чертова актиния.
Она взбивает подушки и закрывает глаза. Золото ее волос светится изнутри, озаряет прошлое – настоящий световой колодец.
