Чимаманда Адичи - Американха
– Ты сказал вот прям «сельский пентюх», – проговорила Ифемелу, перекрикивая музыку.
– Что?
– Никто так не говорит – «сельский пентюх». Так только в книжках пишут.
– Расскажи мне, какие книжки ты читаешь, – отозвался он.
Он ее подначивал, а она не уловила шутку, однако все равно посмеялась. Потом-то она пожалела, что не запомнила каждое слово, сказанное ими друг другу, пока танцевали. Она запомнила лишь, что ее несло. Когда погасили свет и начался блюзовый танец, она хотела оказаться где-нибудь в темном углу у него в объятиях, но он сказал:
– Пойдем наружу, поболтаем.
Они сели на бетонные блоки за гостевым флигелем, рядом с чем-то похожим на туалет привратника – узким сарайчиком, откуда ветер доносил застойную вонь. Они говорили и говорили, жадно узнавая друг друга. Он рассказал, что отец у него умер, когда ему было семь, и он отчетливо помнит, как отец учил его кататься на трехколесном велосипеде на трехрядной улице рядом с их домом в студгородке, но иногда с ужасом понимал, что не в силах вспомнить отцово лицо, и как его переполняло ощущение предательства, и как он бросался всматриваться в фотографию в рамке на стене у них в гостиной.
– Твоя мама никогда не хотела снова замуж?
– Даже если б хотела, вряд ли пошла бы – из-за меня. Я хочу, чтобы она была счастлива, но не чтобы повторно выходила замуж.
– Я бы тоже этого хотела. А она правда подралась с другим преподавателем?
– Ты, значит, слышала эту байку.
– Говорят, ей поэтому пришлось уйти из Нсуккского университета.
– Нет, не дралась она. Она состояла в комиссии, и они выяснили, что тот профессор злоупотреблял фондами, и моя мама публично его обвинила, он рассердился, ударил ее и сказал, что не потерпит, чтобы с ним женщина так разговаривала. Ну, моя мама встала, заперла дверь в зале заседаний и спрятала ключ у себя в лифчике. Сказала ему, что бить его не может, потому что он сильнее, но ему придется перед ней извиниться публично, при всех, кто видел, как он ее ударил. И он извинился. Но она понимала, что он не от души. Она сказала, что он извинился типа «ну ладно, извините, если вам так хочется, давайте ключ». Она в тот день вернулась домой злая не на шутку и говорила, как все изменилось и что это значит, раз теперь кто-то может просто взять и стукнуть другого человека. Она писала об этом служебные записки и статьи, и студсоюз в это втянулся. Люди говорили, дескать, как он мог ее ударить, она же вдова, и это ее раздражало еще больше. Она говорила, бить ее нельзя, потому что она полноценный человек, а не потому, что у нее нет мужа, чтоб за нее постоял. Некоторые ее студентки заказали себе футболки с надписью «Полноценный человек». Похоже, это ее прославило. Она обычно очень тихая, и друзей у нее немного.
– И она поэтому приехала в Лагос?
– Нет. Она планировала этот академический отпуск уже давно. Помню, первый раз она мне сказала, что мы на пару лет уедем, и я встал на уши – подумал, что мы в Америку, но потом она сказала, что поедем в Лагос, и я спросил: в чем смысл? С тем же успехом можно остаться и в Нсукке.
Ифемелу рассмеялась.
– Но хоть можно прилететь сюда на самолете из Нсукки.
– Да, но мы приехали по земле, – отозвался Обинзе, смеясь. – Зато теперь я счастлив, что мама выбрала Лагос, иначе мы бы с тобой не встретились.
– Или с Гиникой, – подначила она.
– Перестань.
– Твои пацаны тебя убьют. Тебе положено бегать за ней.
– Я бегаю за тобой.
Этот миг она запомнит навсегда – эти слова. Я бегаю за тобой.
– Я тебя недавно в школе видел. Даже спрашивал Кая о тебе, – сказал он.
– Что, правда?
– Видел тебя с Джеймзом Хедли Чейзом, у лаборатории. И сказал, во, точно, есть надежда. Она читает.
– Кажется, я их все читала.
– Я тоже. Какой у тебя любимый?
– «Мисс Шамвей машет волшебной палочкой».
– А у меня – «Хотите остаться в живых?».[47] Я однажды всю ночь не спал, лишь бы дочитать.
– Да, этот мне тоже нравится.
– А другие книги? Тебе какая классика нравится?
– Классика, ква?[48] Мне нравятся только детективы и остросюжетка. Шелдон, Ладлэм, Арчер.
– Но и настоящие книги тоже читать надо.
Она глянула на него, его пыл ее позабавил.
– Ну ты и масложуй![49] Университетская цаца! Вот чему тебя мамаша-профессорша учит.
– Я серьезно. – Он умолк. – Я тебе дам попробовать. Мне американцы нравятся.
– Но и настоящие книги тоже читать надо, – передразнила она.
– А поэзия тебе как?
– Какое мы там последнее в классе разбирали? «Старый мореход»?[50] Скукотища.
Обинзе рассмеялся, и Ифемелу, не увлекшись темой поэзии, спросила:
– И что же Кайоде тебе сказал про меня?
– Ничего плохого. Ты ему нравишься.
– Не хочешь говорить, что он сказал.
– Он сказал: «Ифемелу – клевая девчонка, но с ней хлопот не оберешься. Она умеет спорить. Говорить умеет. Никогда не соглашается. А вот Гиника – просто милая девочка». – Он примолк, а затем добавил: – Он не знал, что́ именно я надеялся услышать. Мне девчонки, которые слишком милые, неинтересны.
– А, а! Ты меня оскорбляешь? – Ифемелу толкнула его в притворном негодовании. Ей всегда нравился собственный образ «хлопот не оберешься», образ не такой, как все, и иногда он представлялся ей панцирем, под которым безопасно.
– Сама понимаешь же, что я тебя не оскорбляю. – Он обнял ее за плечи и мягко притянул к себе, их тела впервые соприкоснулись, и она ощутила, как деревенеет. – Я думал, ты такая отличная, но дело не только в этом. Ты похожа на человека, который будет делать что-нибудь, только если сам хочет, а не потому что кто-то так делает.
Она оперлась головой о его голову и почувствовала – впервые – то, что часто будет с ним чувствовать: любовь к себе. Из-за него она себе нравилась. С ним ей было легко, словно ее кожа становилась ей по размеру. Она сказала ему, как хотела бы, чтобы Бог существовал, но боялась, что Его нет, как тревожилась о том, что ей пора понимать, чем заниматься в жизни, но пока не понимала даже, что хочет изучать в университете. Говорить с ним о странном представлялось таким естественным. Раньше так никогда не было. Ее пугало доверие, такое внезапное и при этом такое полное, – и близость. Всего несколько часов назад они друг о друге не знали совсем ничего, и все же было меж ними в те мгновения перед танцем некое знание, и сейчас ей в голову лезло только то, что она хочет ему рассказать, сделать с ним вместе. Похожие черты их жизней – добрый знак: они оба – единственные дети в семье, между днями их рождений всего двое суток, городки, где они родились, в штате Анамбра. Он из Аббы, она – из Умунначи, а сами города в нескольких минутах друг от друга.
– А, а! Один мой дядя постоянно к вам в деревню ездит! – сказал он ей. – Я там с ним был несколько раз. У вас там жуткие дороги.
– Я знаю Аббу. Там дороги хуже некуда.
– Ты в свою деревню часто ездишь?
– Каждое Рождество.
– Всего раз в год! Я с мамой часто езжу, по крайней мере пять раз в год.
– Зато я лучше на игбо говорю, чем ты, спорим?
– Быть того не может, – сказал он и перешел на игбо: – Ама м ату ину. Я даже поговорки знаю.
– Да. Основные-то всем известны. Лягушка после обеда просто так не запрыгает.
– Нет. Я и серьезные знаю. Акота ифе ка уби, э леэ оба. Коли выкопали шире фермы, амбар продан.
– Ха, ты меня проверяешь, что ли? – переспросила она, смеясь. Ачо афу ади ако н’акпа дибиа. Чего только нет в мешке у шамана.
– Неплохо, – отозвался он. – Э гбуо дике н’огу уно, е луо на огу агу, э лоте я. Если убил воина в домашней драке, вспомнишь его, когда на врага пойдешь.
Они поперебрасывались поговорками. Она вспомнила еще две и сдалась, а он все рвался вперед.
– Откуда ты все это знаешь? – спросила она, под большим впечатлением. – Многие ребята и на игбо-то не говорят, какое там поговорки.
– Я просто слушаю, когда дядья разговаривают. Думаю, отец бы одобрил.
Помолчали. Из гостевого флигеля, где собрались пацаны, плыл сигаретный дым. В воздухе висел шум вечеринки: громкая музыка, надсадные голоса, высокий смех ребят и девчонок, все куда расслабленнее и свободнее, чем будут назавтра.
– Мы не поцелуемся разве? – спросила она.
Он с виду оторопел.
– А это еще с чего?
– Просто спросила. Мы тут уже давно сидим.
– Я не хочу, чтобы ты считала, будто мне только этого и надо.
– А как же то, чего я хочу?
– А чего ты хочешь?
– Сам-то как думаешь?
– Мой пиджак?
Она рассмеялась:
– Да, твой знаменитый пиджак.
– Ты меня смущаешь, – сказал он.
– Ты серьезно? Это ты смущаешь меня.
– Вряд ли что-то способно тебя смутить, – сказал он.
Они поцеловались, прижавшись лбами, держась за руки. Поцелуй его был упоителен, едва ли не головокружителен, совсем не как у ее бывшего дружка Мофе, у которого поцелуи, по ее мнению, были слишком слюнявые.
