Марк Хелприн - На солнце и в тени
– Как добрался? – спросил Гарри, из-за опоздания явившись прямо в ресторан и занося свой чемодан за стол. – Хочу поставить его так, чтобы официант об него не споткнулся. – Рукопожатий им не требовалось. Могло пройти сто лет, а они по-прежнему могли бы говорить друг с другом, как будто шли по заснеженной дороге во Франции, окоченев от холода и истощения. Не успел Джонсон ответить, как Гарри задал еще один вопрос: – Почему ты ничего не заказал?
– Из-за цен.
– Все за счет компании.
– Ты уверен? – спросил Джонсон.
Он еще не разобрался, во что вовлечен. Гарри сказал:
– Они арендуют этот люкс круглый год, и ничье проживание в нем не запланировано. Там две спальни, и он на верхнем этаже. Мне сказали, что оттуда ничего не слышно, кроме ветра, и видны огни Северного берега.
– А как насчет еды? – спросил Джонсон. – Если в этом люксе никто не живет, они же за еду не платят.
– Мне сказали, что расходы бюджета рассчитывают исходя из предположения, что люкс занят восемьдесят процентов времени. Простому смертному – мне, например, – этого не понять, но Билли Хейл сказал мне: «Если бы ты был в офисе и выпил воды из кулера, ты беспокоился бы, сколько она стоит?»
– Из какого кулера? – спросил Джонсон. Это был очень странный вопрос. – Ты имеешь в виду тот, у которого такие конические чашки, что их невозможно поставить, если ты не Гудини? Это стоит примерно сотую цента, да и то если воду доставляют. А если она водопроводная, то одну миллионную.
С удивлением услышав, что Джонсона тоже раздражают чашки Гудини, Гарри продолжил разговор в этом направлении.
– Я примерно так ему и сказал. А он ответил, что даже если мы будем есть как боровы и напирать на черную икру, то в масштабах бюджета фирмы это будет не больше, чем выпить воды из кулера.
– Мне этого не постичь, – сказал Джонсон, – но я закажу коктейль с шампанским. Никогда не пробовал. Даже не знаю, что это такое. Но звучит хорошо.
– Кэтрин наверняка знает, – сказал Гарри.
– Кто такая Кэтрин?
– Моя жена.
Затуманенный взгляд Гарри точно сообщил Джонсону, в какие дали тот унесся.
– Как вижу, – сказал Джонсон, – хоть она и может быть наследницей, это не из-за денег.
– Да, – сказал Гарри, все еще опьяненный мыслями о ней, – не из-за денег.
К ним подошел официант, скользя по толстому ковру с изя-ществом ската манта, прозванного морским дьяволом. Лица у всех были слегка красно-оранжевыми от света настольной лампы, абажур которой был подобран так, чтобы как можно выигрышнее показывать женщин в макияже. Но без макияжа в этом свете кто угодно походил на тыкву. Они заказали четыре коктейля с шампанским.
– Ждете других сотрапезников? – спросил официант. Это был славянин с лошадиной внешностью и огромными перламутровыми запонками, круглыми, как луна.
– Не ждем, – сказал Гарри. – Просто нам нравится, когда наши запасы при нас.
Официант вернулся с четырьмя бокалами и опустил их на стол изящно донельзя, чтобы выразить свое возмущение, а затем исчез в почти полной темноте, освещенной только живописным светом от холста, изображавшего либо голодающих скаковых лошадей, либо поистине жирных борзых. Коктейль с шампанским оказался смесью из лимонного сока, сахара, горьких настоек и шампанского в бокале настолько холодном, что его покрывала изморозь.
– Он не прославился до самого Милуоки, – сказал Джонсон, – но мне он нравится. У него праздничный вкус.
– Да, – сказал Гарри. – Вкус праздничный. Знаешь, у тебя все еще идет кровь.
Марля, приклеенная пластырем к переносице Джонсона, становилась все тяжелее и краснее.
– А, это, – сказал он.
– Что случилось?
– Ничего. Ну, почти ничего. Я подошел к отелю и смотрел на него, а не себе под ноги. Я вообще хожу, не глядя под ноги. У входа там такая конторка, за которой стоит швейцар.
– Я заметил. Швейцар семи футов роста и одет как Фридрих Великий.
– А ты заметил там такое сооружение вроде шатра, где в ожидании такси можно укрыться от ветра и дождя?
– Нет.
– Вот и я тоже. Все потому, что брезента уже нет. Однако рама на месте, – сказал Джонсон, допивая первый коктейль и озираясь в поисках второго (будет и третий). – В том числе и латунные прутья внизу. Прошу прощения, долбаные латунные прутья внизу, дюймах в четырех над землей.
– А, – сказал Гарри, еще раз прикладываясь к своему бокалу, – начинает проясняться.
– Я упал прямо лицом, рук не выставил – машинально потянулся вниз, чтобы высвободить ноги. Вот так и расшибся. Бывает. Но на самом деле меня огорчает швейцар.
– Швейцар?
– Сначала он рассмеялся. Потом стал насмешливо на меня пялиться, задрав верхнюю губу, как гаражную дверь, и мотая головой. А потом отвернулся. Окажись на моем месте собака, это и то вызвало бы больше сочувствия.
– Ты пожаловался?
Джонсон принял решительный вид.
– У меня есть идея получше. По тому, как я одет и как выгляжу, он решил, что я не могу быть постояльцем. У тех, кто здесь останавливается, нет при себе армейских вещмешков. – Возле чемодана Гарри фирмы «Кожа Коупденда» стоял оливково-серый рюкзак.
– Но потом он увидел, как ты входишь.
– Я обошел с другой стороны. Он не знает, что я здесь остановился, и это хорошо. И не узнает, потому что я ни разу не выйду через парадную дверь.
– Почему?
– Потому что мы уезжаем в выходные, и это меня вполне устраивает…
– Вот почему здесь так пусто, – заметил Гарри. – Это отель для бизнесменов, а не для свиданий или проживания с женой.
– Может, вот поэтому официанта и задели эти коктейли с шампанским, – предположил Джонсон. – Я бы сказал, это женский напиток.
– Думаешь, нам не надо такое пить?
– Какого черта? Когда будем уезжать, возьмешь мой рюкзак и будешь ждать меня в такси на Мичиган-авеню. На конторке, за которой стоит этот сукин сын, много всякой всячины. Лампа, какой-то журнал или книга учета, путеводители, зонты, графин с водой, стаканы, фонарики, телефон и, вероятно, обед сукина сына.
– Что ты собираешься сделать?
– Я вешу сто девяносто фунтов. Когда гусеница танка переехала мне ногу, пластина попала на неровности почвы и не раздавила ее, как могла бы. Я сейчас в порядке: даже не хромаю. Тренирую легкоатлетическую команду, много с ними бегаю. Могу еще быстро двигаться. Сколько будет четырнадцать миль в час на двести фунтов – включая одежду и обувь – в фут-фунтах?
– Две тысячи восемьсот.
– Как у машины. Он не поймет, что его ударило. Конторка разобьется вдребезги. Все, что на ней, разнесется во всех направлениях. Его самого отбросит на пять или десять футов, а его шляпа улетит футов на двадцать. Он не очень пострадает, если не постарается подвернуться, но всю оставшуюся жизнь будет гадать, что же это такое пролетело по тротуару, как летучая мышь. А это я.
– А я буду в такси?
– Ты будешь в такси. Я сажусь, мы проезжаем пять или десять кварталов. Я беру свой рюкзак и выхожу, ты проезжаешь еще несколько кварталов. Мы смешиваемся с толпой. Приходим к вокзалу «Юнион»… совсем как Ленин. Потом домой.
– В отличие от Ленина, – сказал Гарри, – я еду в Индиану, чтобы повидаться с Сассингэмом. И смогу рассказать ему, что ты ничуть не изменился.
– А что, должен был? Мои ценности вне времени, но мораль, когда требуется, бывает гибкой.
– Это месть?
– Симметрия. Вселенная не только на ней основывается, но и требует ее.
– Вот что я тебе скажу, Джонсон. Давай хорошенько пообедаем за счет Хейла и компании, поднимемся в люкс, подтащим к окну два кресла, задерем ноги и основательно поговорим.
– О чем?
– О симметрии.
Когда они открыли окна, из надвигающейся тьмы над озером донесся иногда приглушаемый порывами ветра звук движения автомобилей по шоссе Лейк-Шор-драйв, оживлявший дугу красных и белых огоньков, которые двигались двумя потоками далеко внизу. Белая тюлевая занавеска колыхалась под весенним ветром, и они ощущали влажность воздуха, проходившего над водой, – слева их лица были немного суше, чем справа.
– Даже глядя на такой вид, – сказал Джонсон, – я размечаю его по радиусам дальности. – Он имел в виду дальность стрельбы винтовки, автомата, пулемета, миномета, танка, крупнокалиберного пулемета и гаубицы. – У тебя тоже так?
– Нет, но иногда я боюсь ложиться спать: мне кажется, что гражданская жизнь – это сон, и если я усну, то проснусь в какой-нибудь холодной дыре в Германии. Меня все время преследуют мысли о солдатах, которые не вернулись, и о тех, что теперь спрятаны в больницах, без челюсти, без половины лица, без ног, с телами в шрамах и ожогах, о тех, при виде которых все остолбенеют, когда они вернутся в свои города и поселки. Нам-то повезло, выбрались… – сказал Гарри.
– Но ты больше ничего не боишься, верно?
– В физическом плане пока ничего не боюсь. Моему тестю – который только что заплатил за наш обед – почти шестьдесят. Он говорит, что рисковать всем, чем только собираешься рискнуть в жизни, надо, пока ты молод, – а с его точки зрения, это относится и к нам, – потому что риск ненавидит старость. Предпринимай опасные шаги, пока у тебя еще есть возможность и время восстановиться. Вот почему я тебя сюда пригласил.
