Уильям Голдинг - На край света (трилогия)
Наконец все было кончено. Раздраженный и недовольный, несмотря на отсутствие качки, я вернулся в каюту, чтобы сделать эту запись. Даже не знаю, что со мной творится. И пишу как-то кисло, и сам закис, вот и все.
(17)
По-моему, уже семнадцатый. Хотя какая разница. Мне опять плохо – колики. О, Нельсон, Нельсон, как же удалось тебе прожить так долго и умереть не от морской болезни, а куда менее мучительной смертью – от руки врага?!
(?)
Я снова на ногах – бледный, вялый, чуть живой. Но, несмотря ни на что, до конца плавания, кажется, дотяну.
Это я писал вчера. Записи стали короткими, как главы из произведений мистера Стерна[15]! Впрочем, есть одно забавное обстоятельство, с которым я хотел бы ознакомить вашу светлость. В самый разгар болезни, как раз перед тем, как я собирался принять очередную дозу маковой настойки, в дверь робко постучали.
– Кто там? – простонал я.
– Это я, мистер Тальбот, сэр, – ответил застенчивый голос. – Мистер Колли, сэр. Помните – преподобный Джеймс Колли? К вашим услугам, сэр.
Не столько разум, сколько везение натолкнуло меня на единственный верный ответ, позволивший мне от него отделаться.
– Оставьте меня, прошу вас! – Я осекся, пережидая сильный спазм. – Я молюсь!
То ли почтение к молитве, то ли приход Виллера с настойкой заставили пастора убраться прочь. Добрая порция лекарства тут же свалила меня. И все-таки я смутно помню, как время от времени, открывая глаза, видел над собой нелепое лицо Колли – странную ошибку природы. Бог знает, когда это было – если было вообще! Но теперь, когда я на ногах – пусть и очень слаб, у него не хватит нахальства сюда сунуться.
Сны, которые навевает настойка Виллера, похоже, объясняются содержащимся в ней опием. Передо мной проплывало множество лиц, так что не исключено, что лицо Колли было просто одним из мутных видений. Настойчивей всех меня преследовала бледная переселенка – надеюсь, на самом деле с ней все хорошо. Щеки у нее провалились так, что под скулами чернели квадратные дыры – ничто и никогда не пугало меня столь сильно, как эти дыры и темнота, которая шевелилась в них, когда несчастная поворачивала голову. Даже не могу описать, как это тяжко. Бессильный гнев наполнял меня, когда я вспоминал жалкий фарс, именуемый службой, на который привел ее муж. Так или иначе, а сегодня я почти пришел в себя и гоню нездоровые мысли. Мы идем почти так же быстро, как я выздоравливаю. Хотя воздух стал более жарким и влажным, меня больше не бросает в пот от топота мистера Преттимена. Он прохаживается по шканцам с мушкетом, который одолжил у пропойцы-художника, и с помощью этого древнего оружия хочет напоказ застрелить альбатроса, несмотря на мистера Брокльбанка, мистера Кольриджа и все суеверия на свете! Живой пример того, сколь иррационален может быть философ-рационалист.
(23)
Думаю, что двадцать третий. Саммерс собирается поучить меня названиям основных частей такелажа. Я, в свою очередь, намереваюсь удивить его сухопутными знаниями, почерпнутыми из книг, о которых он даже не слыхал! И угостить вашу светлость некоторыми перлами флотского жаргона, потому что я уже начал, пусть и не очень бегло, на нем разговаривать! Как жаль, что этот выразительный язык так мало используется в литературе!
(27)
Способен ли человек всегда сохранять трезвую голову?.. В этой влажной жаре… Речь о Зенобии. Замечали вы когда-нибудь, ваша светлость… Да о чем я? Конечно, да! Всем известна истинная, доказанная и несомненная связь между красотой женщины и крепостью выпитого! После третьего стакана лет двадцать испарились с лица прелестницы, как снег на солнце! Добавим сюда же морские плавания – особенно наше, которое не спеша несет нас сквозь тропики и не может не отражаться на мужском здоровье, о чем неоднократно говорилось в заумных профессиональных книгах – медицинских, разумеется, – но не попадалось мне в рамках обычного образования, разве что у Марциала[16] – но у меня нет его с собой. Или у Феокрита[17]? Помните – полдень, летняя жара, τόν Πάνα δεδοίκαμες[18]. Да, не исключено, что тут замешан Пан или его морской собрат! Хотя морские боги и нимфы – существа холодные. А у этой женщины внешность яркая, требовательная – не зря она так красится! Мы сталкиваемся друг с другом снова и снова. Как тут избежать?.. Нет, повторюсь: все это просто безумие, тропическая лихорадка, бред! Но теперь, тропической ночью, стоя у фальшборта и глядя на запутавшиеся в парусах звезды, я чувствую, как понижаю голос, произнося ее имя, и понимаю, что схожу с ума – почему, ну почему ее едва прикрытая грудь волнуется сильней, чем сияющая под нами глубина? Глупо, ужасно глупо, и все же – как описать… Мой благородный крестный, если я досаждаю вам, велите мне умолкнуть.
Я поправлюсь, как только сойду на берег, стану мудрым и беспристрастным помощником губернатора, чиновником, ногу которого вы поставили на первую ступеньку служебной лестницы… но разве это не ваши слова: «Пишите обо всем» или «Дайте мне прожить жизнь еще раз – вашими глазами»?
В конце концов, я еще очень молод.
Главная трудность, черт ее подери, в том, чтобы найти место для встречи. Нет, встретить даму нетрудно, более того – ее почти невозможно избежать. Так же, как и всех остальных! Мистер Преттимен оккупировал палубу. Все Пайки – мать, отец и две дочурки – снуют по шкафуту туда-сюда и поглядывают по сторонам, видимо, опасаясь, как бы им не сделали замечание. Вот со шкафута показался и Колли. Теперь он не только каждый раз приветствует меня поклоном, но и венчает его такой понимающей и благочестивой улыбкой, что у меня снова начинается морская болезнь. Что же делать? Тут и по палубе-то с дамой лишний раз не прогуляешься! Вы спросите: а чем плохи каюты, моя и ее? «Всем!» – отвечу я. Когда мистер Колли откашливается, он будит мисс Грэнхем, живущую в другом конце коридора. Когда мистер Брокльбанк пускает газы – а делает он это каждое утро, после семи склянок, – в каюте мистера Преттимена трясутся шпангоуты. Нет, место для свиданий надо выбрать очень тщательно. Я было решил познакомиться с баталером, но обнаружил, что офицеры уходят от разговоров о нем, будто он святой или, наоборот, проклятый – уж не знаю почему, – а на палубе он не показывается. Я сделал себе заметку на будущее – разобраться с этой загадкой, но это потом, все потом, а пока я схожу с ума…
(30)
Дойдя до полного отчаяния, я попросил мистера Томми Тейлора отвести меня в шкиперскую, сейчас там всего три гардемарина, хотя положено больше, поэтому остается достаточно места для мичманов, чье помещение – даже не стану выяснять, как оно называется, – в свою очередь, передано самым уважаемым из переселенцев. Мичманы – канонир, плотник и штурман – сидели за столом и молчали так, будто знали обо мне больше, чем кто бы то ни было на корабле, за исключением, быть может, суровой мисс Грэнхем. Я, однако, сперва не обратил на них особого внимания, так как рассматривал необыкновенную вещь, которую обнаружил, когда тощий и длинный мистер Виллис отошел к трапу. Растение! Представляете, какой-то вьюнок в горшке, стебель которого на несколько футов протянулся по переборке. И ни листочка, а те побеги и веточки, которым не за что было зацепиться, повисли, как морские водоросли – кстати, более уместные в подобной обстановке. Я даже вскрикнул от изумления. Мистер Тейлор зашелся своим обычным хохотом и указал на не слишком-то гордого хозяина этого чуда – мистера Виллиса. Тот немедленно ретировался вверх по трапу. Я перевел взгляд с цветка на мистера Тейлора.
– Что за ерунда?
– Это все Джек-проказник, – ответил канонир.
– Горазд он над всеми шутить, наш мистер Деверель, – поддержал его плотник. – Заморочил парнишке голову.
Штурман лишь улыбался с непонятным сочувствием.
– Мистер Деверель сказал ему, что эта штука поможет продвинуться по службе, – прорыдал Томми Тейлор в прямом смысле слова – из глаз его лились слезы. Он задыхался, и я постучал его по спине, гораздо крепче, чем ему хотелось бы. Ничего, нельзя же все время хохотать.
– Видите – вьюнок!
– Джентльмен Джек, – повторил плотник. – Я и сам не мог удержаться от смеха. Поглядим, что он придумает для чертовой купели.
– Для чего, сэр?
Канонир вытащил из-под стола бутылку.
– По стаканчику, мистер Тальбот?
– В такую жару…
В бутылке оказался ром – густой, огненный. От него кровь у меня закипела еще сильнее, а духота в помещении стала совсем уж нестерпимой. Я позавидовал морякам, которые скинули кители, но мне, разумеется, не подобало следовать их примеру.
– У вас невозможно душно, господа. Не представляю, как вы проводите тут день за днем.
– Эх, мистер Тальбот, – откликнулся канонир. – Жизнь вообще непростая штука.
– Нынче тут, а завтра… – поддержал его плотник.
– Помните того малого, Готорном его, что ли, звали – нанялся к нам аккурат перед нынешним плаванием. Боцман велел ему трос держать вместе со всеми, поставил последним, да приговаривал: «Только не бросай, держи, что бы ни случилось». Мы начали груз брать, старушка наша осела, все, ясное дело, отскочили, а Готорн этот – он из деревни был, не мог шкива от якоря отличить, – держал, как было сказано.
