Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века
Иногда он оборачивался к дому, чтобы рассмотреть дворовую собаку, поглазеть на кур. Увидев, что собака вертится от радости, он начинал комментировать, мол, чему ты радуешься? Ты же не деревенский староста, чтобы к тебе все подлизывались и подносили подарки, чему же ты радуешься? Увидев, как несушка выходит из курятника и кудахчет, он начинал ругать ее, что несет мелкие яйца, и нечего тут хвастливо кудахтать. Курица замолкала и скрывалась в укромное место ловить насекомых. Тогда он продолжал критику собаки, мол, ты только есть и умеешь, а даже воробьиного яйца снести не можешь.
Когда я пошел в гости к дяде, уже завечерело. По пути расстилалось кукурузное поле, и я услышал, как что-то рубят мотыгой среди кукурузных стеблей. Мне подумалось: деревенские все же сильно отличаются от горожан. В городе даже те, кто живет на минимальную зарплату, и то не будут так поздно работать, а уж заниматься таким тяжелым трудом и подавно. Когда я учился в средней школе, то после уроков сразу принимался помогать родителям – ночами сажал мак, пахал рисовое поле. Свежепосаженные ростки мака из-за оборванных корешков и тепла человеческих рук выглядели вялыми. При высадке днем их легко могло спалить солнце. Ночная же вспашка производилась в борьбе за влагу. Если до конца дождей не вспахать поле, то потом в лесах уже не будет воды и тогда рассаду просто не воткнуть в землю, можно упустить урожай.
Когда здесь живешь, поступаешь как все, это кажется естественным, и потому от этого не устаешь. Иногда немного разозлишься: если всю жизнь заниматься таким трудом, никогда всех дел не переделаешь. Бывало охватывала тоска: неужели мы действительно хозяева этой земли? Почему же нам живется так нелегко? Однако в другие дни к сердцу приливали волны любви к мотыге, любви к своим близким, занимавшимся тяжким трудом, любви к шелесту кукурузы, и казалось, что раз другие так живут, то и ты тоже должен жить так же. И потому камень спадал с сердца. В такие моменты у мотыги казалось, вырастали глаза, и она бодро тюкала среди растений, сорняки покорно падали, а кукуруза, словно беззастенчивая девчонка, принималась дрожать, обещая хорошенько расти.
– Как вы там еще что-то видите? Осторожней, не рубаните по пальцам. – Я специально сказал погромче. Когда возвращаешься в родные места и разговариваешь с земляками по-свойски шутливым тоном, им это нравится, и они признают, что ты не забываешь о корнях.
Мотыга замерла, но никто не ответил.
Я посветил фонариком, и одного мгновенья хватило, чтобы узнать: там была та самая молодуха, которую дядя застукал в кукурузе с любовником. Мое смущение невозможно было описать, оно не исчезло бы, даже обернись я вокруг света. Хотя не знаю, из-за чего я, собственно, смущался.
Я хотел было сказать, мол, извини, не знал, что здесь ты. Но в этом было бы что-то неправильное, ведь я хотел сказать, что не знал, что здесь женщина, а получалось нечто другое. Однако, похоже, стоит открыть рот, и вечно выходит что-то не то.
– Так это ваше поле? Я и не знал, что ваше. – Голос мой дрогнул, и вместо деревенской речи прозвучала казенная фраза. Мало того, что фальшиво, так еще и холодно. Как будто я ее боялся. Я сам себе удивлялся.
– Ой, дядя Тянь. Вы снова к нам, дядя Тянь? – Женщина же не испытывала ни капли смущения.
– Уже так поздно, чего не идешь домой?
– Еще не дополола. Вот дополю и тогда домой, – жизнерадостно ответила она.
Я не находил, что сказать, да и нужно ли говорить? Сделал пару шагов и заколебался, уйти ли сразу, но она уже зашуршала мотыгой, и я с облегчением ускорил шаг.
У дяди уже поужинали. Когда я пришел, невестка вновь пошла варить рис. В Жаньсинба когда принимают дорогих гостей, то варят им рис, и неважно будут те есть или нет.
Дядя и брат смотрели телевизор. Брату было только сорок, но старость уже прорезалась в чертах его лица. Однако когда его глаза следили за телеэкраном, то на лице его проступала дурацкая радость десятилетнего мальчишки, он верил, что в телевизоре все взаправду, и ни в чем не сомневался. Дядя в этом отношении был такой же, но он смотрел телевизор не с той страстью, что сын. Через какое-то время он свешивал голову на грудь, дремал, изредка поглядывал на экран, а окончательно просыпался, только когда телевизор выключали. Когда я к ним вошел, то все поначалу оживились, но вскоре успокоились. Ощущалась какая-то торжественность и даже неловкость. Брат с присущей ему покорностью слушал мою беседу с дядей и периодически поглядывал в сторону кухни, как будто волнуясь, что невестка не справляется, но при этом ни разу не встал, чтобы той помочь.
– Ты когда вернулся? Как это я тебя не заметил? – спросил дядя, как будто я втихую проскользнул мимо его бинокля, а он не увидел, и это его огорчило.
– В три тридцать, меня довез на машине однокашник, – честно ответил я.
– Это какой однокашник? – продолжал допытываться дядя.
И только когда я подробно рассказал дяде, где тот живет, как зовут его отца, где работает его супруга и так далее, он перешел к другим вопросам.
Мне хотелось знать, какие у дяди появились новые мнения и умозаключения, после того как он стал сидеть на дереве. Дядя, правда, не очень понимал, о каких «мнениях» речь, уж не говоря о том, чтобы устраивать дальнейшую жизнь на основе «умозаключений». Я привык к канцелярской жизни, и эти два слова стали для меня привычными, а иногда даже ключевыми. Каждый раз, когда я направлял разговор в это русло, чтобы он выдал мнение или умозаключение, тот отбивался от меня полуфразой или парой слов.
Я спросил, зачем всем сообщать, что кто-то подарил старосте вяленый окорок, это разве не обычное дело? Он отвечал, мол, забавно.
А ничего, что некоторые, будучи под надзором, чувствуют себя как в тюрьме, где за ними всегда следит пара глаз, и от этого им не по себе? Дядя говорил, что его это не волнует.
Я заметил ему, что кроме наблюдения за людьми можно смотреть и на деревья, на птиц, особенно на орлов, которые не только охотятся на кур, но и атакуют в небе других птиц. Дядя отвечал, что ему это не интересно.
Когда невестка накрыла стол, я съел полчашки, а дядя с братом навернули по две, точно в животах их имелась безразмерная пропасть – была бы еда, а место всегда найдется. Ели они с огромной скоростью и при этом смачно чавкали.
Поев, дядя продолжил разговор, но его уже клонило в сон. Он то засыпал, то пробуждался и каждый раз, просыпаясь, продолжал прерванную беседу. Я предложил ему отправиться спать, но он упорствовал, говорил, что не хочется. Я понимал, что он так поступает ради меня, проявляя таким образом должное уважение к родственнику, работающему на чужбине.
Я спросил брата, как у него дела в последнее время, тот вздохнул:
– На поле и дома – круглый год одно и то же, ничего нового. – Затем покосился на похрапывающего отца и, покраснев, продолжил: – Ты же не знаешь… Раньше, когда у них появлялась работенка, то меня звали, а сейчас – кто совсем не зовет, кто меньше зовет.
«Они» – это деревенские.
– Почему же не зовут?
– Так из-за отца, он ведь стольких людей обидел. Лезет и куда надо, и куда не надо.
Брат хотел сказать, что раньше, когда где случалась горячая пора, его приглашали помочь, ведь он не болтал лишнего и отличался добрым нравом. Это нравилось окружающим, но теперь многие были обижены дядей, и брата перестали звать, что того расстраивало.
– А к нему приходили, ругались?
Брат расплылся в улыбке:
– Да кто рискнет с ним связываться! Его норов всем известен. О неприятном только со мной разговаривают, его не трогают. – Он покачал головой: – Знай я раньше, что он начнет во все соваться, не позволил бы ему тогда подниматься на дерево.
– Но дома ему все равно сидеть плохо. Сейчас у него настроение разве не намного лучше прежнего?
– Это-то да, – согласился брат, – вот только бы не лез куда не следует.
– Но откуда же ему разобрать, куда можно лезть, куда нельзя? Поставь себя на его место, боюсь, тоже бы не разобрался.
– Проблема в том, что его несет все дальше и дальше, – кивнул брат.
– Когда из-за дождя ему нельзя на дерево, то ему все не по нраву, как будто это мы вызываем дождь, чтобы не пустить его на дерево. А это ведь в руках Неба, уважаемый. Он же злится! – обратилась ко мне невестка. Видно было, что ее недовольство свекром этим не ограничивалось.
– Старый он уже, – пробормотал брат, – живет, и то хорошо.
– Да ты не волнуйся, он до ста лет доживет. Как поднимется на дерево, так весь аж сияет. Кто знает, может, мы помрем, а он по-прежнему будет на дереве сидеть, – изрекла с мрачноватой ухмылкой невестка.
Брат уныло взглянул на жену, вздохнул и хотел еще что-то сказать, да не стал.
– Раньше он еще корзины плел, проданного хватало на мелкие расходы, а сейчас перестал. В общем, благополучия ни в каком смысле не прибавилось. Дел по дому так много, ноги у него покалечены, но руки-то целы. А он дни напролет со своим мегафоном суется в чужие дела, а оголодав, ест еще больше, чем работник в поле!
