Марк Хелприн - На солнце и в тени
Корабли разгружались в безмолвии, чтобы питать разрастающиеся армии, поскольку фронт продвигался вперед на топливе человеческих жизней, подаваемых на войну так же регулярно, как механически транспортируемый уголь в топку котла. Но здесь море было еще кобальтово-серым, тучи – лохматыми и полными жизни, как на картинах Будина, полковые вымпелы, развевающиеся на похожих на прутики радиомачтах, – красочными, как струящиеся шелка Мане. Движение машин, пересекающих взморье и покорно ускоряющихся на пути к сражению, приковало Гарри к месту. Всем, кто, как и он, оказался помимо воли подхвачен этой волной, подобия которой вновь и вновь повторяются на протяжении тысяч лет, был дарован вознаграждающий свет, время от времени посылающий даже самым простым солдатам проницательное и незабываемое предвидение. Если они выживали, у них появлялось качество, равное тому, что имеют художники, философы и священнослужители – святость, порождаемая внезапными вспышками памяти, которые могут неожиданно поражать даже трясущихся стариков со слезящимися глазами.
С севера над проливом донесся звук летящих «спитфайров»[131], тихий и спокойный. Приблизившись к берегу, три истребителя показали сине-белые днища фюзеляжей, заложили вираж на юго-восток и из уважения к тому, что произошло под ними незадолго до этого, покачали крыльями, приветствуя живых и мертвых. Пехота глубоко чтила эти самолеты, словно они были ангелами с огненными мечами. Это выражалось не только в том, что пехота приветствовала их появление над полем боя, но и во всеобщей любви к ним. Их поражающий вид и громкий рев были одновременно избавлением и защитой. То, как красиво и свободно они перемещались в воздухе, объединяя мощь с благодатью, заставляло сильнее биться сердца тех, кого они спасали. Обычно они заходили со спины со страшным грохотом, невидимые, пока не начали действовать. За ними следили с большим волнением: за тем, как они борются с наземными врагами, маневрируя и ныряя, как ястребы, и за их неслышимыми сражениями в небесах в окружении солнечных бликов. Почти минуту Гарри наблюдал за тем, как три самолета скользили над морем подобно ласточкам и, пройдя над отвесным берегом, разворачивались, освещенные солнцем.
Он каждый день ходил из Вьервиля к морю и обратно и скоро хорошо изучил весь берег. Ветер пригибал к горизонту и выравнивал дым от сотен кораблей и туго хлопал вымпелами и флагами на фалах и мачтах. Путь туда и обратно, иногда с отклонениями от прямого маршрута, равнялся двенадцати милям, и к середине июля он стал уже пробегать эту дистанцию. Давалось это с трудом, бежал он медленно, иногда требовалось вздремнуть в дюнах, тем не менее это была пробежка, неизбежно неприятная из-за карабина (увы, не самого идеального, тот был потерян), подпрыгивающего на спине. По утрам и после полудня он чаще всего упражнялся с солдатами, которые готовились вернуться на фронт, но иногда усталость брала верх, что свидетельствовало о еще неполном выздоровлении, и он шел спать. Только после ужина, после дня, проведенного на солнце, а иногда и после купания в Ла-Манше, холодные воды которого были и укрепляющими и изнурительными, он добирался до своего брезентового кресла на краю теперь уже скошенного поля, чтобы посидеть и почитать. Он перенес туда небольшой раскладной стол, чтобы писать письма и составлять документы, зажигая свечу с наступлением темноты. Самодельная свеча стояла в стеклянной банке, защищавшей от случайных порывов ветра, который раскачивал травы, пока они их не скосили. Он обнаружил, что можно работать при свете одного фитиля, без зеркал, преломляющих кристаллов или канделябров, что это удобно и света вполне достаточно. Он ставил банку прямо на лист бумаги, и в ее теплом мерцающем свете, как в центре сцены, в окружении танцующих теней, его перо работало в своем собственном, защищенном и спокойном мире живее и свободнее, чем когда-либо. И хотя война, прошлое и будущее успокаивались и отодвигались летней ночью, он знал, что это небольшая передышка перед тем, как он пойдет с карабином по снегу.
Сейчас, во Вьервиле, он жил великолепно, но это чудесное лето охватывало континент, все убеждения и ожидания на котором испытывались на прочность непереносимыми для человека эмоциями и трагедиями – детей, лишенных отцов и матерей; родителей, чьи дети погибали у них на глазах во всех смыслах этого слова; целых семей, уничтожаемых в одно мгновение, по обе стороны фронта, в страданиях, находящихся за гранью воображения. Какое утверждение ближе к правде – что Франция, хотя и восхитительно прекрасная, пылала у него перед глазами, или что Франция, хотя и пылала перед его глазами, была восхитительно прекрасна?
Одиннадцатого июля вся 82-я воздушно-десантная дивизия отправилась в Англию через Юта-Бич, оставив позади так много убитых, раненых и пропавших без вести, что судно излучало потустороннее свечение. Гарри к тому времени еще не восстановился полностью и получил разрешение остаться во Вьервиле, он вернется в свою часть незадолго до высадки в Голландии. Там, хотя и готовый каждую минуту умереть, он будет воевать спокойно и эффективно, ибо после всех перенесенных испытаний научился смотреть на происходящие события настороженным и отстраненным взглядом.
36. Снег
Начиная с высадки в наполовину затопленной и частично покрытой лесами местности к югу от Неймегена в Голландии и продолжая в зимних Арденнах, 82-я дивизия с боями продвигалась через настойчиво возникающий хаос. Отделение разведчиков-следопытов Гарри Коупленда перебрасывали из батальона в батальон, из роты в роту, видимо, в соответствии с необходимостью, но часто казалось, что их перемещения зависят от того, как перемешаются игральные кости в стакане. Не прикрепленные постоянно ни к одной части, они никогда не знали, где и с кем будут завтра.
После вторжения ближайшей целью, как думали если не генералы, то войска, был Париж. Но направление и план наступления зависели не только от результатов сражений, но и от погоды. Холодная и довольно темная даже в сентябре Голландия была далеко не такой великолепной, как Франция, но в ней еще чувствовалось уходящее лето. Голландия, которой свойствен мягкий заболоченный пейзаж и всем известный решительный и твердый характер, заслуживала освобождения не меньше, чем Франция.
После недели боев 82-ю перевели в Реймс для отдыха, но в декабре, в ответ на немецкое контрнаступление в Арденнах, они были снова брошены в Бельгию, чтобы драться, как никогда раньше. Они сражались не только с врагом, но и с холодом, голодом, темнотой и грязью: сельская местность была такой мрачной, что само нахождение там уже было пыткой. Импульс, движущий вперед и вдохновляющий освободителей в свете летнего солнца, исчез, когда им пришлось сдерживать натиск немецких войск, защищавших свою страну.
Самым большим желанием союзных армий было дойти до Германии и завоевать ее, и они добивались этого, делая один трудный шаг за другим среди тысяч яростных схваток и случайных продвижений вперед там, где удавалось прорвать линию фронта или занять город, оставленный без обороны. Но характер местности, тот факт, что земля на востоке не заканчивалась до Тихого океана, и, прежде всего, сама зима делали это сражение самым бесконечным из всех, какие только солдаты обеих сторон когда-либо знали. Постепенно зимние леса и поля заполнялись людьми, умершими в холоде и грязи, и этого было достаточно, чтобы заставить любого поверить, что и он когда-нибудь останется там навсегда.
Чем дальше войска продвигались в глубь Германии, тем увереннее становились они в победе и тем медленнее наступали. Их путешествия из Джорджии, Луизианы, Нью-Джерси, Массачусетса, через Атлантику, через западную половину Северной Африки, через Сицилию, Францию, Голландию и Бельгию; их сопряженные со сражениями странствия через годы, моря, пустыни, леса, города, равнины и, не в последнюю очередь, через воздушный океан, по отношению к тому, что оставалось от Германии, были как прочитанные девять десятых страниц книги к оставшейся одной десятой непрочитанных. Они по-прежнему могли призывать на помощь боевой дух, придающий им такие силы, которых они в себе не предполагали, такую несравненную решимость, которую они вряд ли когда-нибудь снова почувствуют, такую легкость бытия, что порой казалось, будто они теряют соприкосновение со всем земным. Они по-прежнему могли вызвать в себе желание оставить все позади, даже саму жизнь, ради удовлетворения чувства долга, который овладевает человеческими массами на войне. Это оставалось при них, несмотря на обстоятельное знакомство с полями мертвецов и криками раненых.
Но чем ближе они были к концу войны и чем увереннее были в победе, тем бессмысленнее им это казалось. Если к весне Берлин падет, а через год войска распустят, зачем сейчас умирать? Умирать легче до того, как становится ясно, чем все скоро закончится. Мало того, что они жалели последнего человека, который будет убит, но с каждым прошедшим днем они все более и более ощущали себя именно этим человеком.
