Уильям Голдинг - На край света (трилогия)
Следующее и последнее потрясение ожидало всех, кто слышал в тот день капитана. Он раскрыл молитвенник, откашлялся и начал:
– Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями…[102]
Боже правый – заупокойная служба! Лицо мисс Грэнхем, женщины образованной, мгновенно побелело. Не помню, что сталось со мною, знаю только, что, когда я в следующий раз поглядел на букет, тот был грубо смят. Если за первыми словами Андерсона последовали и другие, я не расслышал их за вскриками и истерическими взвизгами толпы, за шорохом, с которым снова и снова крестились ирландцы. Бене выступил у меня из-за спины, я задвинул его обратно. Капитан Андерсон порылся в молитвеннике, открывшемся на столь страшной странице, уронил его, поднял, перелистал заново. Руки его, привычные ко всем невзгодам, дрожали. Стоит задеть самые глубинные струны нашей натуры, и нас охватывает страх.
– Возлюбленные братия! – начал он твердым, яростным голосом.
Потребовалось время, чтобы поставить на ровный киль перевернутый кораблик свадебной церемонии. Мистер Ист, бормоча извинения, протиснулся между мной и Андерсоном и взял невесту за руку. Бене попытался было пробраться в каюту, я придержал его, но он прошипел:
– У меня кольцо!
Дело было сделано. Вправду ли на лице невесты, которую буквально передали из рук в руки, мелькнула легкая тень презрения? Мне, верно, показалось. Собравшиеся, как могли, соблюдали спокойствие. Возражений ни у кого не нашлось, холостяк и незамужняя девица отныне принадлежали друг другу в глазах света и получили право делать друг с другом, что им заблагорассудится. Андерсон не поздравил жениха, не пожелал счастья невесте. «В его упущении, однако, есть здравый смысл», – думал я, видя, как мало радости свадьба принесла новобрачным. Капитан склонился над откидной доской и занялся формальностями: открыл судовой журнал, поставил под бумагами свое имя, передал журнал больному. Бедному Преттимену пришлось расписываться вверх ногами. Мисс Грэнхем, в отличие от большинства взволнованных невест, начертала свое новое имя – Летиция Преттимен – твердо и уверенно. Я вывел свою подпись. Олдмедоу расписался рядом со мной. Капитан передал документы невесте с таким видом, словно вручил ей квитанцию. Он буркнул что-то жениху, кивнул окружающим и удалился, сжимая судовой журнал, который отныне был украшен не совсем обычной и даже в чем-то комичной записью.
Церемония подошла к концу. Я негромко поздравил мисс Грэнхем и коснулся ледяной руки Преттимена. Мимо его закрытых глаз стекали ручейки пота. Я вспомнил о своей великой идее облегчить положение несчастного, но не успел открыть рот, как почувствовал дружеский толчок в спину. Оказывается, я стоял на пути пробиравшихся вперед Бене и Олдмедоу. Я возмущенно обернулся – непонятно отчего, но мне хотелось затеять ссору. Толпа вливалась внутрь; чтобы отойти от койки, понадобились немалые усилия. Все, чего желали неискушенные в свадебных церемониях гости – так это коснуться руки умирающего. Первый даже попытался ее поцеловать, но был остановлен его слабым вскриком:
– Нет-нет, мой добрый друг! Мы тут все равны!
Я вырвался наружу, мечтая о глотке воздуха, и обнаружил в руке смятый пучок цветов и листьев. Один цветок поразил меня своей необычностью – по-моему, это была орхидея. Я вышел наружу, чтобы выбросить букет, но не смог. Из каюты Преттимена показался Филлипс.
– А, Филлипс! Поставьте вот это в воду. И отнесите в каюту мисс… миссис Преттимен.
Он хотел было возразить, но я прошел к себе, захлопнул дверь, переоделся в робу и сел за откидной столик – сам не знаю зачем. Потом я порылся на полке в поисках книги, полистал, поставил назад и, не раздеваясь, улегся на койку, ничего не делая, ни о чем не думая.
Слова закрутились в голове – странные, будто на незнакомом, иноземном наречии, на китайском или на хинди: «…не думая, не думая, думая, думая, думая…». Я расхохотался в голос: что-то вроде истерики – звук исходил из легких сам собой. Чарльз уверял, что мисс Чамли никогда меня не забудет. И вот мисс Грэнхем – миссис Преттимен – дала мне знак! Кинула букет! Следующая свадьба – моя!
Я лежал на спине. Слезы струились в уши и окропляли подушку.
(9)
Неожиданно я… заснул. Причиной стало редчайшее в нашем мирке явление. Все на корабле живут в окружении разнообразных звуков: бесконечный плеск моря о переборку, скрип корабля, топот, боцманская дудка, грубое проклятие где-то вдалеке, поскрипывание и постукивание такелажа, стоны шпангоутов и довольно частые в это время ссоры и крики – хорошо, если не драки. Так вот: заснуть мне помогла всего-навсего тишина! Возможно, в нашей части корабля людей слишком утомила недавняя свадьба, хотя ручаться не берусь. Чарльз решил дать матросам «оклематься», оставив на вахте только самых необходимых. Остальные, как водится, тут же завалились спать. Я последовал их примеру.
Разбудил меня лязг железа – Девереля заковывали в кандалы! Я подскочил и только тогда понял, что грохот раздавался откуда-то с носа: наверное, Кумбс возился в кузнице. Самое время! Заснул я одетым, так что живо соскочил с койки, натянул сапоги и вылетел на шкафут. Вокруг расстилались лазурные шелка моря; затянутый легкой дымкой солнечный диск напоминал, скорее, луну. Ни ветерка. Бене и капитан дождались-таки мертвого штиля! Я сбегал в каюту за фонарем, зажег его и прикрутил почти до конца. Преодолел несколько трапов – мимо кают-компании старших офицеров, и снова вниз, к кают-компании младших. В первый раз на моей памяти помещение опустело, если не считать дряхлого гардемарина Мартина Дэвиса, который бездумно улыбался из гамака. Я невольно улыбнулся в ответ и двинулся дальше, в самое чрево корабля. Пришлось прибавить свет. Становилось сыро, ноги скользили – хорошо хоть качки не было. Даже вечно танцующие фонари здесь висели неподвижно, и я спокойно пробирался между сложенными по обеим сторонам прохода припасами. Я видел то, что раньше мог только обонять, слышать или осязать: огромная колонна швартовного шпиля, неяркий блеск двадцатифунтовой пушки, одной из тех, что «с дульными пробками, смазанные, закупоренные, в трюм спущенные», а за этими, как сказали бы непосвященные, «железными штуковинами» снова вода и гравий, которым засыпано днище. С обеих сторон высились неровные деревянные стены, у которых громоздились мешки, коробки, ящики всех форм и размеров; над головой что-то болталось – в темноте и тесноте даже и не поймешь, что именно; между стенами тянулся узкий, выложенный досками проход вдоль всего кильсона. Справа виднелась лесенка – вход наверх, в укромное убежище мистера Джонса, которое служило ему и спальней, и гостиной, и даже кабинетом! Не обратив на нее особого внимания, я проследовал дальше, к громадине грот-мачты и помпам…
– Стой! Кто идет?
– Какого черта?
– Боже мой, лорд Тальбот, то бишь мистер Тальбот, сэр! Что вы тут делаете, сэр? Я ведь вас чуть байонетом под дых не ткнул, прошу прощения, сэр.
– Я хочу пройти в носовой отсек трюма.
Сверху послышался какой-то грохот.
– Хочу пройти дальше! – проорал я.
– Пускать не приказано, сэр! Простите, сэр! – крикнул в ответ капрал.
Грохот на мгновение смолк.
– Слушайте, там должен быть старший офицер, спросите у него!
Унтер-офицер задумался. Капрал оказался посмышленее и отрядил одного из бывших с ним рядовых доложить о моем появлении Чарльзу. Парень вернулся с вестью, что придется подождать, что меня вовсе не огорчило. Я прислонился к ближайшей опоре – понятия не имею, что это было – с видом как можно более беспечным. Заодно и фонарь задул. На него, похоже, никто не обратил внимания.
Впереди слышался шум, виднелся свет – судя по всему, дневной. Видимо, ради важной операции люки раздраили. Поблескивали и другие вспышки – красноватые, дымные. Вспыхивали искры. Шум превратился в равномерное постукивание по железу, точно корабль пытались подковать. Дым, пламя, удары молота словно перенесли меня в конюшни, воскресили в памяти стойла, сбруи, лошадей, жар кузнечного огня! Наваждение прошло, как только звук сменился другим – глухим стуком деревянной колотушки по дереву же. Вглядываясь в пятна света и с глупейшим видом задирая вверх потухший фонарь – невозможно не поднимать фонарь, когда пытаешься что-то рассмотреть, – я наконец-то разглядел сооружения, призванные остановить движение мачты. Толстенные канаты тянулись от степса к рым-болтам в стенах. Деревянные балки торчали под самыми разнообразными углами и стопорили мачту. Внезапно стук прекратился. Одна из балок обвалилась с ужасающим грохотом. Происшествие напугало не только меня: вокруг мачты поднялся возмущенный шум, который был с легкостью перекрыт знаменитым рыком капитана. Я обрадовался, так как это значило, что Андерсон осведомлен о происходящем. Тут же – под еще более яркие вспышки и сильный стук – обвалилась вторая балка, на этот раз под нее явно подложили что-то мягкое, так как страшный грохот не повторился. Долгое время ничего не происходило. Вспышки становились то ярче, то слабее, а потом и вовсе потухли.
