Манучер Парвин - Из серого. Концерт для нейронов и синапсов
– Пенни. Яблоко. Стол, – повторяю я.
– А теперь произнесите слово «мир» по буквам задом наперед.
У меня проблемы с написанием на английском языке, но получается выполнить задание.
– Высуньте язык, плотно закройте глаза, но вначале поднимите левую руку.
– Как? Язык должен быть высунут до…
– Конечно, это кажется вам странным и противоречащим здравому смыслу, – отвечает она серьёзным тоном, словно пытается мне сказать: не утруждайтесь задавать вопросы о моих вопросах. Затем она смягчается:
– Вы помните ситком «МЭШ»[7], который показывали по телевизору? То место, что герои пытаются воспользоваться распылителем? В инструкции к нему сказано: «Перережьте красный провод, но вначале перережьте синий провод».
Я поднимаю левую руку, высовываю язык и плотно закрываю глаза. Затем подглядываю за ней, чтобы посмотреть, забавляет ли её моя игривость. Забавляет, но совсем чуть-чуть.
– Руки вверх, ладонями ко мне, – приказывает она. – Пальцы вверх, держите их прямо.
Затем она берёт меня за руку и давит на мой большой палец, отводя его назад, затем на другие пальцы, чтобы проверить, насколько мне хватит сил удерживать их прямо. Я чувствую дрожь где-то в глубине и задумываюсь, чувствует ли она её. Её прикосновение возрождает меня к жизни. Я чувствую себя неуютно, но мне радостно.
– Осмотр почти закончен, – заверяет она меня.
Теперь она проверяет мои рефлексы и даже циркуляцию крови в лодыжках.
– Вы получаете удовольствие от преподавания? – спрашивает она во время работы.
– Конечно. Конечно, – говорю я, словно отмахиваюсь.
Она отвечает на мою амбивалентность вопросом:
– Вы предпочли бы заниматься чем-то другим?
– Да, я хотел бы меньше заниматься преподавательской работой, чтобы можно было больше заниматься исследованиями.
– А исследованием каких тем вы занимаетесь?
– Я много читаю по неврологии и делаю записи, если это можно назвать исследованием.
– Вы изучаете неврологию? Поразительно! Вы пытаетесь мне грубо льстить?
– Уж кем я точно не являюсь, так это льстецом. Именно поэтому я в немилости у декана. В неврологию меня потянуло любопытство, а страх перед потерей памяти с силой толкнул туда. Меня интересуют строение и функции мозга, его трансформация в разум, сознание, любопытство и так далее.
Полсекунды мы смотрим друг на друга не как врач и пациент, а как мужчина и женщина. В то время как мои глаза готовы продолжать смотреть ещё много таких полсекунд, целую вечность, её взгляд возвращается к бланкам на дощечке.
– Почему вы думаете, что страдаете от синдрома дефицита внимания?
– Я схожу с ума, когда вынужден слушать и слушать. Во время совещаний на факультете я испытываю нетерпение, беспокойство, мне хочется перебивать. Я чувствую себя очень виноватым из-за этого.
– Это я заметила, но не ваше чувство вины!
Мы оба смеёмся.
– Я стараюсь сделать всё, что только возможно в данном случае, доктор Пуччини. Но разве вы не сказали мне совсем недавно, что осмотр почти закончен?
Наконец она улыбается мне, эта улыбка скорее сочувствующая, чем профессиональная.
– Мы это говорим детям, чтобы они лучше переносили долгие осмотры. Я надеялась, что этот метод сработает и в вашем случае.
Затем она смеётся – и заставляет меня тоже рассмеяться. Она проверяет мой слух с помощью камертона.
– А теперь я проверю ваш оптический нерв – ворота в ваш мозг. Глаза подобны двум маленьким мозгам. Клетки сетчатки – это нейроны. Глаза не могут оставаться неподвижными. Они двигаются, как клетки у вас в мозге.
Она берёт мой подбородок большим и указательным пальцами, поворачивает моё лицо таким образом, чтобы мои глаза оказались на одном уровне с её собственными.
– Если вы заглядываете мне в сознание, то как насчёт права на тайну частной жизни? – спрашиваю я.
– В этом кабинете, со мной, вашим врачом, у вас нет права на тайны частной жизни, доктор Пируз. – Она хитро улыбается и добавляет: – Я – ваш врач. Вы спокойно можете раскрыть мне свои тайны!
Её слова «со мной» эхом отдаются у меня в голове. Я больше не помню, зачем я здесь. Я полностью очарован, поглощён этим существом, которое кажется врачом. Её дерзость укротила меня и заставила меня ощущать себя беззубым цирковым тигром, который выступает на пустой арене.
Она повторно постукивает меня по лбу. Мои глаза прекращают мигать после нескольких повторов.
– Хорошо, – говорит она, показывая, что осмотр закончен.
– И каков будет вердикт, доктор Пуччини?
Она встаёт и обнимает свою дощечку с зажимом обеими руками, как школьницы иногда держат учебники.
– Доктор Рутковский посмотрит результаты и, возможно, рекомендует какие-то дополнительные тесты. А пока попытайтесь не волноваться.
Я соскальзываю с диагностического стола и иду за ней к двери.
– Можно задать ещё один вопрос, пока вы меня не выгнали, доктор Пуччини?
– Конечно.
– Я не слишком молод для амнезии или болезни Альцгеймера?
– Вообще-то рановато, – говорит она. – Но это случается. Моя мать этим страдает, а она всего на несколько лет старше вас.
– Мне очень жаль.
Она открывает дверь, показывая, что моё сочувствие её не интересует.
– Пожалуйста, не делайте никаких необоснованных выводов насчёт себя, доктор Пируз.
– Спасибо, доктор Пуччини.
Она исчезает в коридоре. Затем она снова появляется и вручает мне свою визитку.
– Пошлите мне то стихотворение про Хемингуэя. Мне хотелось бы его прочитать. Мне он тоже нравится.
Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.
Приветствие протянутой ладони,И на персидском пара первых фраз:В его руке моя ладошка тонет.Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.Я с детства полюбил его героев,В его рассказе слыша чаек крик,Я был мальчишкой там где жили двое —Старик и море. Рыба и старик.И в памяти остался ясный следЕго рассказа из любимой книжки,Но время шло, и «Папы» больше нет,И я уже давно не тот мальчишка.
В конце своих скитаний, наяву,В Америку без паруса и флагаЧерез огромный океан плыву,Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.Спрошу себя – «Кто этот человек»?И кем он был – далёкий бог из детства,Который мог вперёд на целый векОставить нам, советуя, в наследствоСекретов скрытых до своей порыВолнующие тайны мирозданья?
И, приняв честно правила игры,Он в жизнь явился как на поле брани.И как его ни искушал наш мир,Звериный зов скрывая ярким глянцем,В полях иллюзий с реками кровиОн вместе с ним кружил в смертельном танце.И с миром вёл жестокую игру,А за рядами строчек на бумагеОн отражал свою любовь к нему —К боям быков или к собачьей драке,К любимым женщинам мог и на гору влезть,Любил охоту, в Африке – сафари,Любил хороший виски и поестьИ посидеть за выпивкой в Гаване.Он мог по скалам вверх взлететь легко,И, стоя высоко на горной крыше,Он, этот мир постигнув глубоко,Свой дух над жизнью поднимал всё выше.Он жил любовью, честью дорожил,И, отвергая в жизни искушенье,Ценил свободу и свободой жилИ продолжал вести своё сраженье.
Он знал, как надо было жить любя,Как дух свободы в этой жизни нужен,И ради жизни раскрывал себя,Буквально вывернув себя наружу.Не он ли шёл в атаку на штыки?И проходил через огонь и трубы…
И тело разрывали на кускиВойна и острые акульи зубы.И Папа выворачивал себя:Сомнения его одолевали,И, истины простые не любя,Его потом в ответ не раз клевали.
Но Папа был приманкой и крючком,Он был повсюду и в любой деталиИ парусом, и в море ветерком,И рыбаком, которого все знали.Я, как и он, во все вживался роли,Когда его я открывал по книжкам,И, как и он, был «Стариком и морем»,Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.
И думаю, что Папа понимал,Что сам он был и рыбой, и акулой,Он каждой вещи облик принимал,С которой сама жизнь его столкнула.Он в каждой вещи сутью был изложен,Ведь жизнь – как море – спит, а в нейПусть человека можно уничтожить,Но не такого, как Хемингуэй.Я путь искал и выбрал вместо смертиПобег. Но если я ещё живой,Могу вернуться, как и он, поверьте,Бороться в этой схватке роковой.И я готов к борьбе без сантиментов,Но убивать не ради развлечений!Я говорю и думаю с акцентом,Но Папа избавляет от сомнений:Он говорит – что я, как он, такой же,И сам себе своей судьбы хозяин,И у него акцент, конечно, тоже,Но у него он был универсален.
Ты настрадался – и в ответ мне, что ли,Страдал я много, – отвечал старик.Но нет уже того значенья в боли,Когда мужчина в жизни к ней привык.Кто не имел надежду – прожил глупо,Не чувствуя, как этот мир велик.
И помолчав, старик промолвил глухо:– Ты слишком много думаешь, – старик!Теперь и я смотрю на то же море,На звёзды, что касались Папы глаз…Теперь мне не обняться с ним, вот горе,Как в детстве по-персидски, в первый раз.Я чувствую, как кратко жизни время,Её печаль и радости богов.
Что жизнь даёт? Иллюзий бремя,Иль избавляет тайны от оков?Кто знает, что почувствуешь при этом?Какой стезёй придётся к ним идти?И, в неизвестность поманив по следу,Мерцает будущее на моём пути.
Теперь я живу один, но это не означает, что я должен есть, как одинокий мужчина. Я делаю себе салат из свежих овощей, в нём много зелёных овощей, выращенных без химических удобрений, помидоры и перец, пророщенные соевые бобы и сладкий лук. Я посыпаю всё это турецким горохом, кунжутом и семенами льна. Потом я всё заправляю свежевыжатым лимонным соком, оливковым маслом и маслом орегано. Мы едим и нашими ушами. Звуки, которые получаются при жевании, усиливают вкус. Я жарю на гриле свежего лосося и поливаю его лимонным соком, выжимая лимон прямо на него, посыпаю укропом и эстрагоном. Я зажигаю свечи на обеденном столе. Я подавляю искушение посмотреть что-то по каналу Си-Эн-Эн, вместо этого слушаю отличный джаз по радио и пирую. Я напоминаю себе, что завтра нужно сходить в спортзал. Силовые тренировки, когда занимаешься с железом, меня успокаивают.
