Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон
Где быстрые ручьи бегут, звеня,
И где апрель в плаще зеленом вымыл
Медвяными дождями лик земли.
Я процитировал поэму Джона Мильтона «Люсидас»[102], помня, как Лайонелу всегда нравились эти строки, ведь он и сам был поэтом, и мы, его однокашники, не сомневались, что он получит премию Ньюдигейта[103].
– Ты не можешь здесь остаться, – произнес Лайонел серьезно (во дни юности он говорил совсем иным тоном). – Тебя зовет мир; есть требования, от которых не отмахнешься. Ты должен жить своей жизнью.
– Да, требования; куда же без них, – признал я почти против воли, после чего поведал Лайонелу, что недавно обручился с молодой красавицей.
Я выложил все прямо, без утайки – так, как привык поверять ему и мысли свои, и чувства, и надежды, и намерения, когда мы оба были молоды.
Когда мы были молоды – так я сказал? Но Лайонел молодым и остался. Меня потрепало и помяло в толпе бежавших за богатством и славой, но Лайонела, жившего на этом безмятежном острове, годы не коснулись. Всего одна морщинка – результат работы ума – лежала на его светлом челе, но она была там и двадцать лет назад; я помнил ее еще с тех времен, когда Лайонел стажировался в «Иннер-Темпл»[104]. Именно это лицо так по-доброму глядело на меня сквозь летние сумерки, вечером, когда я уезжал в Шотландию; когда же я вернулся с каникул, мне сообщили, что Лайонела больше нет. Конечно, я считал его мертвым! Я напряг память и выудил посещение его пустых комнат, а также силуэт его сестры, мисс Хейверфилд, в глубоком трауре прошла мимо меня на улице полгода спустя. До этого я видел ее лишь однажды, на Неделе поминовения[105], на второй год пребывания в Баллиоле[106], и потому не решился заговорить с ней. Как тень, она растаяла в толпе.
События эти были для меня подернуты дымкой, и я почти не удивлялся, что нашел Лайонела, давно мною оплаканного, свежим и юным.
Он повел меня в глубь острова, в тенистую долину извилистой реки, стремительной и мощной в своем среднем течении, но имевшей немало стариц и заводей, где водяные лилии, белые и золотые, приподнимали над широкими плоскостями листьев свои чашечки и где пятна недвижной синевы попадались нечасто, поскольку вся водная поверхность была закрыта зеленью и цветами.
Мы уселись под сенью кокосовых пальм, между пологим травянистым склоном и водяным лугом, где над лилиями порхали пичужки и бабочки – создания, мыслимые только в роскошных тропиках, сверкающие, вспыхивающие на свету, слишком проворные, слишком ослепительные, чтобы за их снованием мог уследить человеческий глаз.
Мы говорили о прошлом, о днях, которые уже и тогда умели ценить, но которые теперь, через много лет, казались нам блаженством, абсолютно ничем не омраченным. Мы вспоминали только самое приятное – заперли память для всего, что могло нас расстроить. В тишине, напоенной ароматами цветов и трав, мягко звучал смех Лайонела, я же растянулся у его ног и устремил взор в молочно-голубые небеса, нежась в дремотном тепле тропического полудня.
Вдруг – не знаю откуда – надо мною возникло ЕЕ лицо. Люси Марсден – моя любовь, с которой я был помолвлен двадцать пять лет назад – смотрела на меня сверху вниз. О как она была прелестна! Черты точеные, кожа белая, почти алебастровая, щеки несколько впалые, тронутые лихорадочным румянцем, – от него еще ярче и глубже казались огромные, голубые, как фиалки, глаза. Каждый новый день добавлял этим трагическим глазам блеска, я же – это мне помнилось отчетливо – в несказанном ужасе наблюдал за процессом. А потом пришел хмурый ноябрь, и родные увезли Люси в Ментону, мне же было велено оставаться в Лондоне, работать, и надеяться, и ждать, что она вернется в марте, когда расцветут нарциссы. А потом – потом… После нашего расставания я и не жил как будто, а спал и видел кошмары. Сидя в своей унылой квартирке при колледже, я делал вид, будто штудирую учебники по правоведению, а сам только и думал, что о письме или телеграмме, и мыслями переносился на Лазурный берег, и следил за тем, как неумолимо одерживает верх смертельная болезнь моей невесты. Но теперь, когда наши пальцы вновь сплелись, а глаза Люси заглянули в мои глаза, давняя трагедия отлетела, как дурной сон.
Я вскочил на ноги, и мы с Люси пошли бродить среди пальм, рука в руке. Мы беседовали и были совершенно счастливы; меня грела тихая радость, когда вопросы ни к чему; Люси лучилась нездешней добротой. Ее постигла громадная перемена – и все-таки она осталась прежней. Кроткая и робкая, как дитя, она сознавала, чего стоят сокровища ее разума и души. Меня охватил восторженный трепет. Я благоговел перед Люси, как католик благоговеет перед святой, но не дерзал ни явить ей пылкую человеческую любовь, ни задать вопрос, ни завести беззаботный разговор о прошлом или будущем. Она была рядом – и мне этого хватало.
О своей теперешней невесте – девушке, свадьба с которой должна была состояться в начале будущего года, – я совсем не думал. Говорили, что она сама выделила меня, выбрала. Она принадлежала к далекому миру, но я позабыл о нем в тот золотой день, когда живые разноцветные пятна света вспыхивали над белыми чашечками лилий, а плоские листья чуть приподнимались и снова опускались, колеблемые водой протоки, что не слишком торопилась попасть в основное русло, где целая флотилия лепестков гибискуса неслась прямо в океан, позволяя судить о том, сколь мощное здесь течение.
И разве мог я думать о внешнем мире с его раболепием, низменной гордыней, амбициями, себялюбием, завистью, ненавистью, злобой, омерзительными схватками за фунты, шиллинги и пенсы! Если я вспомнил обо всем этом в краю безмятежных восторгов, то лишь на миг – и с гадливостью к себе самому, ведь и сам я не был чужд постыдных амбиций и тоже стремился их удовлетворить, почитая удовлетворение счастьем. Да, золотая лихорадка, жажда иметь земли и особняки, пустые почести и жалкие знаки отличия не обошла и меня; да, и я гнался за успехом, мечтал занять
