Красный гаолян - Мо Янь
Дедушка бросился в западный двор, вскрыл стену и поискал маузер, но тщетно. Там, куда он сунул оружие, остался лишь след. Дедушка обернулся, и взгляд его поймал бабушкину презрительную улыбку. Выражение ее лица было мрачным, кончики тонких изогнутых бровей опустились, губы скривились.
– Где маузер?
Уголки губ поползли наверх, она наморщила нос и фыркнула, выпустив две струйки холодного воздуха, а потом повернулась к дедушке боком и принялась обметать постель на кане метелкой из куриных перьев.
– Где маузер? – завопил дедушка.
– Черт его знает, где там этот твой маузер! – ответила бабушка, покраснев и уже практически стегая метелкой ни в чем не повинную постель.
– Отдай маузер, – с трудом сдерживая тревогу, попросил дедушка. – Японцы окружили Сяньшуй, мне нужно проведать Ласку и ребенка.
Бабушка сердито развернулась:
– Ну так вали! Мое-то какое дело?
– Отдай маузер!
– Я не знаю, где твой маузер, так что нечего с меня требовать!
Дедушка подскочил к ней:
– Ты что, украла маузер и подарила Черному Оку?!
– Да, подарила! А еще я с ним спала! И мне было приятно и радостно! Я получала удовольствие!
Дедушка оскалился, сжал руку в кулак и дал бабушке прямо в нос, да так, что потекла черная кровь. Бабушка вскрикнула от боли и рухнула на пол, но стоило ей подняться, как дедушка нанес второй удар, на этот раз по шее. Удар был такой силы, что бабушка отлетела на несколько метров и упала на спину в углу.
– Шлюха! Потаскуха! – Дедушка от бешенства скрежетал зубами.
В его крови забурлила, словно отравленное вино, обида, нанесенная несколько лет назад. Дедушка вспомнил, какой жуткий стыд испытал, когда Черное Око одним ударом опрокинул его на землю, вспомнил, сколько раз представлял себе, как бабушка стонет, тяжело дышит и похабно кричит под Черным Оком. Внутренности превратились в клубок змей, его бросило в жар, словно опалило солнце в разгар лета. Он схватил дверной засов, вырезанный из древесины жужуба, и прицелился в окровавленную голову моей жизнелюбивой бабушки, привставшей на кане…
– Названый отец! – громко крикнул отец, вбежав с улицы, и дедушка застыл с поднятым засовом.
Не крикни тогда отец, бабушка непременно погибла бы, но судьба предопределила ей гибель не от рук дедушки, а от пуль японцев, ей была уготована смерть яркая, как созревший красный гаолян.
Бабушка на коленях подползла к дедушке и горячими руками обвила его крепкие, как сталь, мускулистые ноги. Она подняла помрачневшее лицо и запричитала:
– Чжаньао… родненький… убей ты меня… убей… Ты представить не можешь, как я не хочу, чтоб ты уходил, как мне тяжко от этого. Ты уйдешь и не воротишься, японцев тьма-тьмущая, а ты, считай, с голыми руками, что говорится, конь да пика, но, родненький мой, ведь даже тигру не одолеть волчью стаю. Все эта шлюха виновата. Я тебя и у Черного Ока не забывала! Ты не можешь пойти на верную смерть! Если ты погибнешь, то и мне жизни нет. А если ты непременно хочешь ехать, так ведь десять дней еще не кончились, только завтра срок наступит. Она у меня отобрала половину тебя… Но коли уж так сильно твое желание, то иди сейчас… я тебя уступлю на денек…
Бабушка прижалась лбом к дедушкиным коленям, и он почувствовал, что ее голова горяча, как печка, а в его мозгу замелькали мысли обо всех достоинствах бабушки. Дедушка сожалел о том, что натворил. Увидев, что отец спрятался за дверью, он горько раскаялся, что дал волю рукам. Дедушка наклонился, подхватил почти лишившуюся чувств бабушку и переложил на кан, решив поехать к Ласке на следующий день с утра. А пока пусть их с дочкой бережет Небо!
Дедушка мчался на муле по дороге, ведущей из нашей деревни в Сяньшуй. Пятнадцать ли казались бесконечностью, и хотя у черного мула из-под копыт летел ветер, дедушка все равно сетовал, что едет медленно, и безжалостно стегал его по крупу. Но пятнадцать ли никак не заканчивались. Глина по бокам колеи разлеталась под копытами во все стороны, над широким полем висела легкая пыль, по небу плыли продолговатые черные тучи, похожие на реки, а от Сяньшуй тянуло странным запахом.
Наконец дедушка на муле ворвался в деревню. Ему некогда было смотреть на валявшиеся на улице трупы людей и животных, он помчался прямиком к воротам дома второй бабушки, скатился с седла и вбежал во двор. При виде сломанных ворот сердце похолодело, а когда он учуял во дворе густой запах крови, оно сжалось, отказываясь воспринимать случившееся. Дедушка вбежал в прихожую, тяжело переступил через валявшуюся дверцу – и тут сердце камнем ухнуло вниз. Вторая бабушка осталась лежать, раскинув руки и ноги – в этой позе она пожертвовала телом ради дочки. А маленькая Сянгуань распласталась перед каном прямо на полу в луже крови, ее рот широко открылся в безмолвном крике…
Дедушка взревел, вытащил пистолет, спотыкаясь, выбежал на улицу, запрыгнул на еще не успевшего отдышаться черного мула и больно ткнул его стволом в зад – он должен мчаться в уездный город, найти японцев, отомстить. Только увидев заросли сухого камыша, торжественно вытянувшегося в струнку в лучах восходящего солнца, дедушка понял, что поехал не той дорогой. Он развернул мула и поскакал к городу. Дедушка смутно различал какие-то крики за спиной, но, охваченный помешательством, не повернул головы, а лишь продолжал подгонять мула, тыча в него пистолетом. Уже не в состоянии выдерживать жестокую пытку, мул высоко вскидывал задние ноги, задирая круп, и чем сильнее он сопротивлялся, тем больше злился дедушка, а чем яростнее он бил животное стволом, тем выше мул вскидывал копыта. Дедушка вымещал лютую ненависть к японцам на несчастном животном, и мул начал дергаться и метаться и в итоге сбросил ездока в гаоляновое поле.
Дедушка поднялся с земли, словно раненый зверь, и прицелился в узкую морду взмыленного черного мула. Тот твердо стоял на всех четырех копытах и тяжело дышал, повесив голову, на его крупе выросла шишка величиной с куриное яйцо, из которой сочились ниточки черной крови. Дедушка пытался держать руку твердо, но она дрожала. И в этот момент из красного солнечного света вылетел наш второй черный мул, на котором сидел дядя Лохань. Глянцевая шкура мула блестела, словно присыпанная золотистой пудрой. Под его копытами скрещивались словно ножницы ослепительные солнечные лучи.
Дядя Лохань соскочил на землю, старческое тело по инерции качнулось вперед, и он едва не свалился. Встав между мулом и дедушкой и опустив дедушкину руку с пистолетом, он сказал:
– Чжаньао, не пори горячку!
При виде дяди Лоханя гнев превратился в скорбь и возмущение, из глаз брызнули слезы. Хриплым голосом дедушка пробормотал:
– Дядя… с ними… несчастье.
Охваченный горем, дедушка присел на корточки, но дядя Лохань помог ему подняться:
– Хозяин, как говорится, для благородного мужа и через десять лет отомстить не поздно. Вернемся и позаботимся о них, пусть мертвые упокоятся в земле.
Дедушка встал и, покачиваясь, побрел в сторону деревни, а за ним поплелся дядя Лохань, ведя мулов под уздцы.
Вторая бабушка не умерла. Она открыла глаза и посмотрела на дедушку и Лоханя, которые стояли перед каном, пристально глядя на нее. При виде густых ресниц, затуманенных глаз, прокушенного носа и щеки и опухших губ дедушка испытывал такую муку, будто сердце по живому резали ножом, и к этой боли примешивалось раздражение, от которого не получалось избавиться. Глаза второй бабушки медленно наполнились слезами, губы едва заметно пошевелились.
– Родной мой…
– Ласка! – с горечью крикнул дедушка.
Дядя Лохань молча попятился назад и вышел.
Дедушка наклонился над каном, чтобы одеть вторую бабушку. Каждый раз, когда он касался ее кожи, Ласка внезапно громко вскрикивала и начинала что-то бессвязно бормотать, как несколько лет назад, когда золотистый хорек навел на нее морок. Придерживая ее трепыхавшиеся руки, дедушка натянул штаны на омертвевшие грязные ноги.
Дядя Лохань вернулся и сообщил:
– Хозяин, я сходил к соседям и взял у них телегу. Надо их обеих увезти.
Дядя Лохань вопросительно посмотрел
