Красный гаолян - Мо Янь
Ворота с размаху открылись, одна из створок тяжело упала на землю. Услышав звук обрушившихся ворот, вторая бабушка подскочила к очагу и еще раз вымазалась сажей. Во дворе уже раздавалось курлыканье японцев. Вторая бабушка забежала в комнату, заперлась там, запрыгнула на кан, прижала к себе дочку и затихла. Японцы стрекотали что-то по-своему и выбивали входную дверь прикладами винтовок. Дверь была тоньше ворот и поддалась практически с первого удара. Ласка услышала, что дверь открылась и палки, которыми она подперла ее изнутри, упали. Японцы вошли в дом, и последней преградой служила теперь двустворчатая дверка, ведущая в жилую комнату. Дверца это по сравнению с массивными воротами и крепкой входной дверью была совсем уж хлипкой, словно бы сделанной из папье-маше. Раз уж натиск японцев не смогли сдержать ни ворота, ни входная дверь, то раскурочить эту им и вовсе легче легкого, все будет зависеть от того, захотят ли они вообще ее ломать, двигает ли ими желание выбить ее и заполучить трофей. Несмотря ни на что, вторая бабушка надеялась на счастливый случай: пока хрупкая преграда отделяла ее от японцев, все опасности, навеянные слухами и воображением, так и остаются в слухах и воображении, не превращаясь в реальность. Японцы громко топали и о чем-то быстро переговаривались, а вторая бабушка под эти звуки с замиранием сердца уставилась на дверцу. Створки были кирпично-красного цвета, местами на них скопилась пепельно-серая пыль, а на белом засове виднелись несколько пятнышек засохшей темно-красной крови – это была кровь хорька. Вторая бабушка вспомнила, как от сильного удара хорек пронзительно заверещал, а когда голова его треснула, словно сухая арахисовая скорлупа под ногами, упал и несколько раз перекатился, подметая хвостом легкий снежок, потом дернулся и замер. Вторая бабушка до глубины души ненавидела этого старого хорька. Однажды вечером осенью одна тысяча девятьсот тридцать первого года она пошла на гаоляновое поле накопать немного осота[129]. На маленьком могильном холмике, залитом багряно-красной зарей и поросшем сухой травой, стоял тот самый старый хорек. Все его тело было золотисто-желтым, а морда черная, будто ее обмакнули в тушь. Она увидела хорька, когда присела в поле по малой нужде. Зверек стоял на задних лапах, подняв передние и указывая ими в сторону Ласки. Вторую бабушку словно бы молнией ударило, мощная судорога взметнулась от ступней и пробежала дальше вверх по позвоночнику до самой макушки. Ласка упала, словно ее разбил паралич, и отчаянно закричала, а когда пришла в себя, над полем уже сгустилась тьма и в черном как смоль небе тревожно и загадочно пульсировали звезды, напоминавшие большие зерна. Вторая бабушка на ощупь выбралась из гаолянового поля и пошла в сторону деревни. Перед глазами без конца то возникало, то пропадало яркое видение – золотистый хорек, очертания которого поблескивали светом пшеничных колосьев. От этого видения нестерпимо хотелось открыть рот и орать что есть мочи. Она и правда закричала и даже сама поняла, что звук, вырывающийся из горла, не похож на человеческий, и, услышав его, перепугалась. Вторая бабушка долго была не в себе, деревенские поговаривали, что хорек наслал на нее проклятие. Она ощущала, что действует по его указке – то вдруг громко плачет, то ржет, то бормочет какую-то ерунду, то вдруг делает что-то непонятное. Каждый раз, когда по ее позвоночнику проскальзывало ощущение удара молнией, ей казалось, будто тело расколото на две половинки. Ласка из последних сил барахталась в темно-красном болоте похоти и смертельных соблазнов, то тонула, то всплывала, но, показавшись над поверхностью, снова уходила на дно. Она обеими руками хваталась за веревку, которая помогла бы выбраться из трясины желаний, но стоило напрячься, как веревка сама превращалась в часть этой трясины и вторая бабушка, перестав себя контролировать, снова тонула. В ходе этой мучительной борьбы перед глазами неизменно стоял образ золотистого хорька с черной мордой – он насмехался над ней, обметал ее своим сильным хвостом, и каждый раз, когда хвост касался тела, с ее губ срывался возбужденный крик, который она не могла сдержать. В конце концов хорек выматывался и уходил, а бабушка падала на землю в полубессознательном состоянии, из уголка рта показывалась белая пена, а тело покрывала пленка пота, словно золотая фольга. Чтобы освободить вторую бабушку от этого морока, дедушка верхом на муле отправился в уезд Байлань за экзорцистом Отшельником Ли. Экзорцист зажег курительные свечи, написал на желтой бумаге какие-то непонятные знаки, а потом, когда курительные свечи превратились в пепел, смешал его с кровью черной собаки, зажал второй бабушке нос и вылил снадобье в горло. В тот момент Ласка истошно кричала, била ногами и руками, и душа ее покидала тело. Однако после такой процедуры ей с каждым днем становилось все лучше и лучше. Впоследствии этот хорек пришел воровать кур, и между ним и большим красным петухом с желтыми ногами развернулась нешуточная борьба. Петух выклевал ему один глаз, и пока хорек корчился от боли, катаясь по снегу, вторая бабушка, не побоявшись мороза, выскочила голышом во двор с деревянным засовом в руке, прицелилась в бесстыжую уродливую морду и ударила что было сил. Наконец-то она отомстила хорьку за содеянное. Она так и стояла в оцепенении на снегу с окровавленным засовом в руках, а потом слегка отклонилась назад и начала наносить беспорядочные удары, превратив старого хорька в мясную подливу, и только потом ушла к себе, все еще пылая гневом.
Когда вторая бабушка смотрела на пятна крови хорька, засохшие на дереве, ее охватил тот же давно забытый трепет. Она ощутила яростную дрожь глазных яблок и услышала, как из горла вырвался крик, напугавший ее саму.
Тоненькие створки закачались и тут же распахнулись, и в комнату ворвался японский солдат в золотистом обмундировании с винтовкой, на которую был насажен штык. Вторая бабушка дико закричала, но при этом ей хватило одного взгляда, чтобы рассмотреть японца: в мгновение ока его отталкивающая физиономия превратилась в обличье того самого золотистого хорька с черной пастью, который погиб от ее рук. Кустик черных волос над острым подбородком и вороватое выражение лица делали японца точной копией старого хорька – вот только он был крупнее, более золотистым и еще более коварным. Опыт безумия, сокрытый в глубинах памяти Ласки, проявился резко, как никогда сильно и ярко. От ее вопля у тетки заложило уши, она страшно перепугалась при виде перепачканного золой лица матери и губ, трепетавших, словно птичьи крылья. Девочка высвободилась из железной хватки матери, запрыгнула на подоконник и села там, глядя на шестерых японских солдат, которых видела в первый и последний раз.
А солдаты уже стояли перед каном, держа в руках винтовки «Арисака-38» с примкнутым штыком. В комнате сразу стало тесно, на лицах японцев застыли коварные и глуповатые усмешки – как у хорьков. В глазах ребенка их лица напоминали блины из гаоляновой муки, только-только снятые со сковородки – золотистые, румяные, красивые, теплые и родные. Малышка немного опасалась штыков на винтовках и ужасно боялась перекошенного, словно ковш из тыквы-горлянки, лица матери, но все прочее ее не страшило, лица японцев казались ей даже притягательными.
Солдаты оскалились, демонстрируя аккуратные, а у кого и редкие зубы. Вторая бабушка отчасти вновь оказалась во власти того морока, который навел на нее хорек и с которым она не могла ничего поделать, а отчасти ее испугали усмешки японцев. По этим усмешкам она догадалась, что ей грозит страшная опасность, – как в прошлом она абсолютно верно угадала намек на разврат в движении лап старого хорька. Ласка закричала, закрыла руками живот и сжалась в уголке.
К кану протиснулся солдат лет тридцати пяти – сорока, примерно ста шестидесяти пяти сантиметров росту или, возможно, чуть ниже. Он снял с себя фуражку и поскреб лысеющую голову. Его лицо покраснело от натуги. Потом японец сказал на ломаном китайском:
– Твоя, цветочек[130], не надо боятися…
Он приставил винтовку к кану, а сам оперся о край рукой, неуклюже забрался на кан и пополз ко второй бабушке, словно жирный
