Башня любви - Рашильд
Трах! Тах! Та-ра-рах! Все валилось друг на друга и исчезало в глубине моря. Конечно, мы все были живы, так как в этот день было слишком много выпито... Страшно жарило, и мы горели от радости. Мой корабль, доброе судно дальнего плавания, сверкающий чистотой, с прекрасно убранными парусами, покачивался с легкой песенкой на своих якорях. Наше начальство, с капитаном во главе, отправилось развлекаться на белых подушках изящных дам богатой части города, а мы, команда — матросы и крысы из трюма — давали наживаться бедным кварталам, рассевая наши получки по портовым кабакам.
Совершенно неверно, будто пирушки матросов — одно сплошное грязное пьянство. Это не может быть уже потому, что в них большую роль играет любовь. Они крепче других, так как долго воздерживаются, да и не стоит пить много, когда и так, того-гляди, потечет из ушей. Еще один стаканчик, и вы можете отправиться на тот свет... Но те, кто половчее, пьют лишь из женских глаз.
Я встретил Зулему, как находят в грязи блестящую пуговицу от штанов. Ее подбирают, не зная, собственно, зачем... Ее хранят, спрятав в карман... Вспомнив о ней на другой день, ее ищут, потом замечают, что в кармане — дыра... Теперь другим придется нагибаться за этой блестящей пуговицей, красивой медной пуговицей.
Солнце! Зулема растянулась на сетях, забытых хозяином нашего сабо. Она была в своем восточном костюме: короткая юбка, внизу широкие шаровары, а на рубашку, такую же толстую как парус, была надета вышитая безрукавка.
Волосы подстрижены как, шапочка, и светящиеся глаза...
— Как кошки! — говорила она, моргая.
Лодка тихо пристала сама, слегка проскрипев килем по песку.
Я увез эту девчонку, чтобы удрать от разговоров и чтобы, хотя на минуту, считать ее только моей, вдали от ее дома с увядшими гирляндами старых турецких шаров-фонарей. Они свободны там, в этой стране и могут шататься с мужчиной целый день во время хорошей погоды...
Зулема говорила коверканным английским языком, который совершенно нельзя было понять, но зато знала все грязные и неприличные французские слова. Потом она призналась мне, что родилась в Марселе. Родные потеряли ее как-то вечером на улице...
— Да, как кошки!..
Остров поднимался над морем, точно букет в руках новобрачной: цветы апельсинов, цветы лимонов, а кругом зелень тамарисов и мирт еще более яркая, потому что цветы среди них были бледны, как капли молока.
— Вместе с кошками!
— Оставь меня, дура, в покое, а то мы никогда не высадимся. Зулема, ты совсем пьяна!
Я не сердился; только, когда я бываю выпивши, я становлюсь скромным и начинаю вспоминать о Боге.
Она обхватила меня за пояс голыми ногами и голова ее свесилась ко дну лодки; упершись спиной на скамейку, она парализовала мои руки своими обезьяньими лапками, с которых свалились шитые золотом туфли... Когда я, наконец, увидел, что игра тянется слишком долго, я схватил ее за бедра и, не обращая больше ни на что внимания, поволок на крутой берег.
Голова ее сначала нырнула в голубую воду, затем в зеленую траву. Наконец, она появилась со своими короткими волосами, облепившими ее, как шелковый колпачок, на желтом песке цвета маисовой муки. Здесь она стала сохнуть, чихая, фыркая и шепча:
— Вот! Точно кошки!
Вытянувшись, лежала она там, усиленно моргая, во всяком случае несколько протрезвившаяся и страшно счастливая.
Я стал разглядывать цветы и совсем растрогался;
— Сколько их тут! Все апельсины да лимоны! Ну, и страна. Можно подумать, что ты в церкви...
Моя черномазая малютка из Мальты сделала утвердительный жест.
— Видишь ли ты, — говорил ей я, — Бог существует! Это так же верно, как и то, что ты девка, а я нищий. Одни глотают угольную пыль, другие носят капитанские галуны, а цветы существуют для тех и для других, для всех, ведь правда? Вот, мы наслаждаемся их ароматом, точно обладатели ренты в тридцать тысяч фунтов!
Она тотчас забормотала мне что-то по-английски, благодаря слову: фунты.
Я ее как следует не понял.
О цене было условлено накануне.
Она прибавила на „марсельском” французском языке:
— А если ты в следующем месяце опять попадешь в Мальту, то вспомни обо мне...
Я ей ответил утвердительно вполне от чистого сердца.
Чего уже там! Она мне очень нравилась!
Птицы, перелетая с дерева на дерево, почти касались наших плеч. Я сидел рядом с ней, лаская ее маленькую грудь, без всякой мысли о разных глупостях. Я был счастлив, потому что чувствовал себя около нее совсем ребенком... Ведь настоящего мужчину баба не захватывает целиком! Мне больше не хотелось пробовать яблонь ее любви, потому что я был уже совершенно спокоен...
Я смотрел на ветки апельсиновых деревьев, такие чистые в своей белизне, что делалось горько во рту; я глядел на ее рот, такой алый и вдруг так плотно сжатый, что я почувствовал слюну в своем...
— Мне хочется спать, — сказала она.
Она вытянулась поперек меня, очень гибкая, нервная, и мало-по-малу заснула, теряя сознание и шепча бессмысленным тоном:
— Точно кошки!
А во сне у нее был такой вид, точно она овладела какой-то тайной.
В это время море забавлялось, раскачивая лодку и, добираясь до коромысла, заставляло ее хлебать соленую воду, а цветы роняли на нас свои слезы, точно капли сливок.
Солнце!.. О солнце несчастных девок, о солнце несчастных нищих! Города любви, вытянувшиеся вдоль пути нашей нищеты; гавани, где останавливаются наши желания; благословенный порт, в котором мужская зрелость с такой страстью кидает якорь, что если ее силой заставляют сняться, то на поверхность поднимаются трупы.
Мы слишком много пили! У нас даже не хватает больше сил, чтобы пить... а завтра нам нужно расстаться...
— Вставай! Наверх! — орал ужасным голосом старый Барнабас.
Я моментально проснулся. — Что? Должно-быть, на корабле пожар, раз требуют всех наверх!
Однако нет, я больше не на корабле. Кончились плаванья! Я на маяке Ар-Мен, и старший смотритель стоит предо мной с фонарем.
Этот отвратительный старик, был уже в своих светлых волосах вроде собачьих ушей; на его курносом лице, багровом от страха или от гнева, сверкали глаза тигра.
— В чем дело, старший — бормотал я, все еще скрюченный своим сном за столом. — Разве маяк потух?
Его фонарь ярко горел во тьме. Старик вцепился мне в плечо своей клешней краба и ответил, рыча!
— Ты его не зажег, негодяй!
