Отцы - Бредель Вилли

— Само собою, Ян!

— Но ведь это же юнцы!

— Да, Ян, из Союза рабочей молодежи. Молодежь еще свой пыл не утратила, она никого не боится!

У Хардекопфа было желание повернуться и уйти, но он стеснялся. Однако ему было не по себе оттого, что он, старик, бежит неизвестно куда за безусыми парнями.

Прохожие сторонились, уступая им дорогу, останавливались и глядели вслед. Кое-кто присоединился к ним. На углу Штейндама и Гроссеаллее Менгерс вбежал в большой ресторан, вслед за ним толпа рабочих внесла туда и Хардекопфа. Фриц Менгерс длинными шагами обошел столики. Он заглядывал во все углы. Старшего кельнера, который порывался удержать его, он молча отстранил. Некоторые из гостей расплатились и поспешили к выходу. Кто-то крикнул: «Полицию! Полицию!» Фриц Менгерс поднял руку и сказал:

— Спокойствие! Никто вас не тронет! Мы ищем лишь… наших добрых знакомых!

Но обнаружить тех, кого искали, не удалось, и все поспешили прочь.

— Фите, Фите, к чему это все? — вырвалось у Хардекопфа.

— Это их излюбленный ресторан!

Пошли дальше, по направлению к Главному вокзалу.

Шквалом ворвались в ресторан при гостинице «Кронпринц», оглядели ряды столов и ушли.

— И здесь они тоже часто развлекаются! — сказал Менгерс Хардекопфу. — Дьявол их знает, куда они сегодня попрятались.

Дальше. Возле ресторана Эмке в Кирхеналлее двое полицейских преградили им дорогу. Фриц Менгерс объяснил полицейским, что они разыскивают своих знакомых; он и еще двое рабочих получили разрешение войти и поглядеть, остальным пришлось дожидаться у входа. Но и здесь никого не обнаружили.

— На площадь Ганзы! — крикнул Менгерс — Может быть, они у Ремера!

Они обыскивали кабачок за кабачком, но тщетно. Заправилы союза как сквозь землю провалились. Фриц Менгерс был явно огорчен, зато Хардекопф был доволен. «А что тут творилось бы, если бы их нашли? Нет, лучше уж пусть так», — думал он.

— Хочешь с нами, Ян, — у нас собрание на Данцигерштрассе?

Хардекопф утвердительно кивнул.

Фриц Менгерс, войдя в пивную, пожал руку хозяину; видно, был с ним знаком. И тут Хардекопф сообразил, что Менгерс живет где-то поблизости. Ну да, конечно, в районе Санкт-Георга. Вот где, значит, собираются члены партийной организации его района. Хардекопфа посадили за стол президиума, Менгерс уселся рядом. Иоганн Хардекопф снова подивился всем этим юным лицам; в его районе большинство составляли пожилые и солидные люди. Менгерс открыл собрание. Хардекопф с удивлением взглянул на него, — Фите никогда не говорил ему, что он руководитель районной организации. Удивительный все-таки человек этот Фите. Затем Хардекопф перевел взгляд на своего соседа справа. Менгерс сообщил собравшимся, что этот товарищ прибыл из Бремена, он представитель бастующих бременских рабочих. Менгерс сел, а приезжий — коренастый, еще молодой рабочий, с коротко остриженными, торчащими ежиком волосами и бритым лицом — поднялся и начал говорить.

Уже после его первых слов Хардекопф с беспокойством взглянул на Менгерса; бременец говорил о нарушителях единства, разумея под этим, без всякого сомнения, руководство профессионального союза; о капитуляции перед предпринимателями, о срыве решений партийных и профсоюзных съездов. Хардекопф толкнул Менгерса.

— Кто это, Фите?

— Это бременский товарищ. Из левых.

— Из оппозиции?

Менгерс сделал ему знак молчать, но Хардекопф был слишком встревожен: он не мог молчать.

— Но хоть социал-демократ?

— Конечно, социал-демократ, Ян. Но левый.

Хардекопф уставился куда-то в пространство, потом взглянул на собравшихся и на оратора. Видно, он попал в компанию оппозиционеров. Дело, значит, зашло так далеко, что оппозиционеры устраивают свои собственные собрания. Вот откуда ожесточенные нападки Менгерса на руководство. Надо встать и уйти! Разве он не обязан уйти? Разве эти товарищи не взрывают единство партии? «Тебе здесь нечего делать, Хардекопф! — говорил он себе. — Встань и уходи!»

Вторым выступил молодой рабочий; он говорил быстро, взволнованно; слова беспорядочно срывались с его губ, но юноша — это чувствовалось — был искренне возмущен. Чем? Хардекопф внимательно слушал его.

Да, парнишка не так уж не прав; то, что произошло Первого мая, было, бесспорно, ошибкой, да и теперешнее поведение профсоюзного руководства позорно; можно и впрямь подумать, что они заодно с предпринимателями… но нельзя же так прямо говорить об этом… прочь гнать трусливых бюрократов — с этим он согласен. Не переизбирать их — это тоже правильно. Но только не ставить под угрозу единство.

— Фите, единство партии и единство профессионального движения не должно быть нарушено, — прошептал Хардекопф. Бременский товарищ услышал его слова и возразил прежде, чем Менгерс успел ответить:

— Никто этого и не желает; но мы хотим честности, порядочности и прежде всего правильной рабочей политики; ревизионисты — гибель для нашей партии!

— Так-то это так, — возразил Хардекопф, — но единство… — он не договорил, он подумал об Августе Бебеле… Август Бебель не позволил бы посягнуть на единство партии. Но ревизионисты? Хардекопф улыбнулся. «Оппозиционеры, значит, боятся, что партия может погибнуть. Вздор какой!..»

На следующий день в «Гамбургском эхе» было напечатано заявление руководства союза металлистов: оно не признает самочинной стачки; организованные рабочие обязаны возобновить работу.

7

Стачку пришлось прекратить, так и не добившись никаких результатов. Предприниматели торжествовали. На второй неделе стачки доктор Мауренбрехер произнес смертный приговор не только этой забастовке судостроительных рабочих, но и всем забастовкам вообще. В будущем, рекомендовал он в своей статье, все спорные вопросы, касающиеся прав рабочих, следует разрешать исключительно в рейхстаге. Ведь фонды, находящиеся в распоряжении предпринимателей для борьбы с рабочими, во много раз превышают наличность стачечных касс профессиональных союзов. Так пусть же предприниматели наравне с рабочими подчинятся решениям рейхстага, и тогда нерушимый «мир в промышленности» обеспечен.

Эта статья особенно возмутила Карла Брентена.

— До чего мы докатимся, — спрашивал он в кругу чиновников профессионального союза, — если добровольно выпустим из рук наше единственное оружие в борьбе за улучшение нашего положения и за социализм?

Про себя он подумал: «И кто же этого требует? Тот самый доктор Мауренбрехер, который так красно, так хорошо говорил о французской революции». Луи Шенгузен под сочувственные возгласы всех присутствующих заявил, что самое важное — выборы в рейхстаг. Надо завоевать большинство мандатов, а уж тогда можно будет издавать такие законы, какие мы сочтем целесообразным, и предпринимателям останется только подчиниться. Это единственно возможный путь; всякий другой неизбежно приведет к радикализму и анархизму.

Брентен никак не мог с этим согласиться. Он заговорил о проигранной стачке и спросил:

— Верно ли, Луи, что Шликке сказал: «Пусть даже мы потеряем двадцать тысяч членов союза, а свою линию мы проведем»?

— Что-то я не слышал, — проворчал Шенгузен. — Но не следует забывать, что, стремясь к намеченной цели, полководцы вправе не считаться с потерями. А в современных условиях мы, руководители профессионального движения, политические деятели — те же полководцы… Ну, довольно об этих неприятных вещах, выпьем для успокоения кружку доброго пива. — И Шенгузен поднял свою кружку. С наслаждением крякнув, поставил ее на стол и распорядился: — Август, принеси еще по одной!

8

Брентен торопился закрыть магазин, он спешил к тетушке Лоле, где его ждал Папке и где можно было утолить жажду, которая мучила его в этот невыносимо знойный августовский день. Фрида с детьми была на берегу Эльбы. Дома его не ждали.

После летнего гулянья «Майского цветка», успех которого приписывали, главным образом, Брентену, и после всех неприятностей и разочарований, которые принесло Карлу общение с заправилами союза, в особенности после стачки судостроительных рабочих, он снова стал чаще встречаться с Папке. Однажды Брентен оказался в затруднении: ему срочно понадобились двести марок — и Папке, хотя и повторил несколько раз, что сам сидит без гроша, великодушно их выложил. Это тоже их сблизило. Брентен снова стал засиживаться у тетушки Лолы, чаще играл в скат, а иногда вместе с Папке проскальзывал через заднюю дверь в костюмерную статистов, чтобы, стоя за кулисами, насладиться верхним «до» Гейна Бетеля, посмотреть Карла Гюнтера в роли Манрико или знаменитую Метцгер-Латтерман в роли Кармен. Когда на гастроли в Гамбург приехал Карузо и выступил в городском театре, Папке устроил так, чтобы Брентен мог послушать его в «Паяцах» и «Девушке с золотого Запада». Постепенно все пошло по-старому: «Майский цветок», городской театр, игра в скат, пиво.