Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя
– Все-таки это ужасно красиво! – прошептал в экстазе Клод.
Флоран измучился. Ему приходила в голову мысль о сверхъестественных искушениях. Он больше ничего не хотел видеть на рынке и смотрел на стоявшую наискось церковь Святого Евстафия, как бы написанную сепией на лазури неба, с ее розетками, широкими сводчатыми окнами, с колоколенками и шиферными кровлями. Он останавливался перед уходящею в темную даль улицей Монторгейль, где бросались в глаза края ярких вывесок на углу улицы Монмартр, где сияли украшенные золотыми литерами балконы. Когда же Флоран возвращался к перекрестку, его занимали другие вывески: «Москательный и аптекарский магазин», «Продажа муки и сушеных овощей». Эти слова были написаны крупными красными и черными буквами по вылинявшему цветному фону. Угловые дома с узкими окнами пробуждались, дополняя широкую перспективу новой улицы Пон-Нёф добротными желтыми старинными фасадами старого Парижа. На углу улицы Рамбюто, забравшись на пустые витрины большого магазина новинок, приодетые приказчики, в жилетах, брюках в обтяжку и в широких ослепительно-белых нарукавниках, устраивали выставку. Дальше торговый дом Гилу, строгий, как казарма, соблазнительно выставлял за зеркальными окнами золотистые пачки бисквитов и глубокие блюда с печеньем. Теперь все лавки были уже открыты. Улицу торопливо переходили рабочие в белых блузах, с инструментами под мышкой.
Клод не слезал со скамьи. Он вытягивался, становился на цыпочки, чтобы заглянуть подальше, вглубь улицы. Вдруг художник заметил в толпе, над которой он возвышался, белокурую лохматую голову и рядом черную головку, курчавую и растрепанную.
– Эй, Маржолен! Эй, Кадина! – крикнул он.
Однако его голос затерялся в общем гуле. Клод соскочил на землю и пустился бегом. Потом, вспомнив про оставленного Флорана, художник вернулся к нему одним прыжком и сказал скороговоркой:
– Запомните, в конце тупика Бурдоне… Мое имя написано мелом на дверях: Клод Лантье… Приходите взглянуть на офорт улицы Пируэт.
Он исчез. Клод не знал имени Флорана. Рассказав ему о своих художественных пристрастиях, он покинул его, как и познакомился с ним, – на улице.
Флоран остался один. Сначала он даже обрадовался. С того момента, как госпожа Франсуа подняла его на улице Нейльи, он все время находился в состоянии сонливости и испытывал муки, мешавшие ему ясно сознавать окружающее. Наконец он был свободен, и ему захотелось встряхнуться, сбросить с себя невыносимый кошмар гигантских запасов снеди, который его преследовал. Но он по-прежнему чувствовал в голове пустоту и находил в глубине сознания лишь тупой страх. Утро становилось светлее. Теперь Флорана могли увидеть, поэтому он стал осматривать свои жалкие брюки и сюртук. Беглец застегнул редингот, смахнул пыль с панталон и постарался привести себя в приличный вид. Ему мерещилось, что его грязные лохмотья громко говорят, откуда он пришел. Флоран сел на скамью рядом с несчастными оборванцами, ночными бродягами, которые пришли сюда в ожидании солнечного восхода. Ночи на рынке – чистая благодать для этого люда. Двое полицейских, еще в ночной форме, в плащах и кепи, заложив руки за спину, ходили рядом взад и вперед по тротуару. Каждый раз, проходя мимо скамьи, они поглядывали на добычу, которую чуяли в этих оборванцах. Флорану представилось, будто они узнали его и сговариваются о том, чтобы его арестовать. Его обуял ужас. Он почувствовал безумное желание встать и убежать, но не смел пошевельнуться и не знал, как ему уйти; а частые взгляды полицейских, их медленное и хладнокровное рассматривание причиняли беглецу настоящую пытку. Наконец он встал со скамьи, с трудом удерживаясь, чтобы не броситься бежать со всех ног, и стал медленно удаляться, съежившись от ужаса, в ожидании, что вот-вот грубые руки блюстителей порядка схватят его за шиворот.
У Флорана была теперь только одна мысль, одна потребность – уйти подальше от рынка. Он подождет, поищет после, когда здесь станет свободнее. Три улицы, выходившие на перекресток, – Монмартр, Монторгейль и Тюрбиго – тревожили его. Мостовые были запружены разного рода повозками, а тротуары завалены овощами. Тогда он пошел наудачу до улицы Пьер-Леско, но та часть рынка, где торговали кресс-салатом и картофелем, показалась ему непроходимой. Он предпочел пойти по улице Рамбюто. Однако на Севастопольском бульваре ему пришлось наткнуться на такую массу фур, тележек, шарабанов, что он вернулся назад с намерением идти на улицу Сен-Дени. Тут он опять застрял в овощах. По обоим краям панели рыночные торговцы раскладывали свой товар на досках, положенных поверх корзин; снова нахлынул поток капусты, моркови и репы. Рынок был переполнен до краев. Флоран пытался ускользнуть от этого потока, который преследовал его по пятам. Он попробовал пройти улицей Косонри, улицей Берже, сквером Дезинносан, улицей Феронри и Рыночной; он остановился в полном отчаянии, ошеломленный, не в состоянии вырваться из этого заколдованного круга: овощи вились вокруг него, опутывали ему ноги тонкой зеленью. Вдалеке, вплоть до улицы Риволи и площади Ратуши, нескончаемые ряды колес и запряженных лошадей терялись в изобилии нагружаемого товара: большие фуры увозили товар для зеленщиков целого квартала, шарабаны, бока которых трещали, отправлялись в предместья. На улице Пон-Нёф Флоран окончательно заблудился, наткнувшись на стоянку ручных тележек. Разносчики украшали там свои передвижные выставки. Между ними беглец узнал Лакайля, который отправился по улице Сент-Оноре, толкая перед собой тачку с морковью и цветной капустой. Флоран пошел за ним, в надежде, что он поможет ему выбраться из толкотни. Мостовая сделалась скользкой, несмотря на сухую погоду; из-за кучи стеблей артишоков, листьев и ботвы стало опасно ходить посредине улицы. Флоран спотыкался на каждом шагу. Лакайля он потерял из виду на улице Вовилье. Со стороны Хлебного рынка улицы тоже были загорожены повозками, тележками, и Флоран не пытался более пробраться вперед: рынок снова захватил его, и поток нес его обратно. Он медленно вернулся и опять очутился на площади Святого Евстафия.
Теперь Флоран слышал беспрерывный грохот колес, доносившийся с рынка. Париж разжевывал куски для своего двухмиллионного населения. Это был словно громадный центральный óрган, ожесточенно пульсировавший и вливавший живительную кровь во все вены; казалось, слышался стук гигантских челюстей, оглушительный шум и гам, производимый какой-то машиной, созданной для снабжения продовольствием прожорливого города, – начиная со щелканья бича перекупщиков, отправляющихся на рынки своих кварталов, кончая шлепаньем туфель бедных женщин, которые ходят от двери к двери с корзинками, предлагая салат.
Флоран вошел в один из крытых проходов слева, между четырьмя павильонами, большой и неподвижный силуэт которых он заметил ночью. Бедняга надеялся укрыться там, найти себе какое-нибудь убежище. Но теперь эти павильоны проснулись, как и другие. Он прошел до конца улицы. Ломовые телеги подъезжали рысью, загромождая птичий ряд клетками с живой птицей и четырехугольными корзинами, где битая птица была уложена в несколько рядов. На противоположном тротуаре с других телег выгружали целые туши телят, завернутые в холст и положенные, как спящие дети, на бок, в продолговатые корзины, откуда торчали только четыре растопыренные окровавленные култышки. Тут были и целые туши баранов, и четверти бычьих туш, бедра и лопатки. Мясники в широких белых передниках ставили на говядину штемпель, увозили ее, взвешивали и нацепляли на крючки брусьев в оценочном зале. Прижавшись лицом к железной решетке, Флоран смотрел на эти ряды подвешенных туш, на красное мясо быков и баранов, на телят более бледного цвета, с желтыми пятнами жира и сухожилий, с распоротыми животами. Оттуда он прошел в отделение требушины, между белесоватыми телячьими головами и ногами, кишками, аккуратно уложенными в коробки, мозгами, бережно сложенными рядком на плоских корзинах, кровянистыми печенками и бледно-фиолетовыми почками. Он остановился у длинных повозок на двух колесах, под брезентовым круглым верхом: на них привозили разрубленные пополам свиные туши, подвешенные к обеим стенкам над соломенной подстилкой. Открытые задки этих тележек, на которых яркими красками пылало обнаженное мясо, напоминали освещенные катафалки, углубления скиний; а на соломенной подстилке стояли жестяные ящики, полные свиной крови.
