Чрево Парижа. Радость жизни - Эмиль Золя
Солнце пронизывало улицу Рамбюто косыми лучами, зажигая фасады домов, между которыми поворот на улицу Пируэт казался черным отверстием. На другом конце массивный корпус церкви Святого Евстафия утопал в золотой пыли солнечных лучей, подобно громадной раке[2] с мощами. И среди толкотни издали выступала армия метельщиков, продвигавшихся в один ряд, действуя в такт метлой, а мусорщики бросали мусор вилами в колымажки, которые останавливались через каждые двадцать шагов, дребезжа, как разбитая посуда. Но Флоран не видел ничего, кроме большой открытой колбасной, сверкавшей в лучах восходящего солнца.
Она находилась почти на углу улицы Пируэт, и ею можно было залюбоваться. Казалось, лавка смеялась, такая светлая, с пятнами ярких красок, которые словно пели среди белизны мрамора. Вывеска под стеклом, где фамилия «Кеню-Градель» сияла крупными золотыми литерами в рамке из веток и листьев на нежном фоне, была написана масляными красками. На боковых вывесках у двери, тоже расписанных и под стеклом, были изображены маленькие толстощекие амуры, резвящиеся среди кабаньих голов, свиных котлет и гирлянд из сосисок; и акварель этого натюрморта, разукрашенного завитушками и розетками, отличалась такой нежностью, что сырое мясо приобретало розовые оттенки варенья. В этой очаровательной рамке красовалась витрина. Выставленная в ней провизия была расположена на подстилке из мелких обрезков голубой бумаги; местами тщательно разложенные листья папоротника обращали тарелки в букеты, окруженные зеленью. Это был целый мирок вкусных вещей, жирных и таявших во рту. Сперва, в самом низу, у стекла, стоял ряд банок с жареными ломтиками свинины вперемежку с банками горчицы. Повыше лежали маленькие окорока с вынутой костью, такие красивые, круглые, желтые от тертых сухарей, с зеленым помпоном на конце. Затем следовали большие блюда: красные и лоснящиеся, нашпигованные страсбургские языки, казавшиеся кровавыми рядом с бледными сосисками и свиными ножками; черные кровяные колбасы, сложенные по две, готовые лопнуть от избытка здоровья; простые колбасы, похожие на спину певчего в серебряной мантии; совсем свежие паштеты с маленькими ярлычками в виде флажков; крупные окорока, большие глянцевитые куски телятины и свинины с гарниром из желе, прозрачного, как леденец. Были тут и широкие миски, где в озерах застывшего жира лежало мясо и различный фарш. Между тарелками и блюдами были разбросаны в живописном беспорядке стеклянные банки с солониной, соусами и трюфелями, мисочки со страсбургским паштетом, жестяные коробочки со скумбрией и сардинками; коробка с молочными сырами и другая, с улитками в масле, были небрежно поставлены по углам. Наконец, в самом верху, ниспадая с зубчатых перекладин, висели ожерелья сосисок, простых и мозговых колбас, распределенные симметрично, подобно шнурам и басонным кисточкам на дорогих драпировках; а свисавшие позади них бараньи сальники казались кружевом, мясистым фоном из белого гипюра. И там, на последней ступени этого капища чрева, среди концов бахромчатых сальников, между двумя букетами пурпуровых шпажников, переносный алтарь этот увенчивал квадратный аквариум, украшенный ракушками, где всегда плавали две красные рыбки.
Флоран почувствовал, что у него забегали по телу мурашки; на пороге колбасной он увидел женщину, вышедшую на солнышко. Она дополняла картину прочного благополучия и счастливого изобилия всех этих сытых радостей. Женщина занимала всю ширину двери, но не была слишком толста, а только полногруда, олицетворяя своей внешностью зрелую красоту тридцатилетней особы. Она только что встала. Ее волосы, приглаженные и блестящие, спускались полукруглой линией на виски. Это придавало ей очень опрятный вид. Ее безмятежное тело отличалось прозрачной белизной, тонкой розоватой кожей людей, которые обычно живут среди сала и сырого мяса. Женщина была, скорее, серьезна, необыкновенно спокойна и медлительна в движениях; веселость светилась только в ее взгляде, а губы не улыбались. Ее шею облегал накрахмаленный полотняный воротничок, белые нарукавники доходили до локтей, белый передник спускался до пят, прикрывая носки ботинок, так что видны были только края ее черного кашемирового платья, плотно обтягивавшего круглые плечи и полный бюст, распиравший корсаж. На всей этой белизне пылало солнце. Однако залитая светом красавица, с иссиня-черными волосами и розовой кожей, в белых нарукавниках и переднике, не щурила глаз. В блаженном спокойствии принимала она утреннюю солнечную ванну, причем ее кроткие глаза улыбались битком набитому рынку. У молодой женщины был очень благопристойный вид.
– Это жена вашего брата, ваша невестка Лиза, – сказал Флорану Гавар.
Он поздоровался с ней, слегка кивнув головой, а затем вошел через черный ход, соблюдая необыкновенную предосторожность; он не позволил Флорану пройти через лавку, хотя в ней не было покупателей. Гавар, по-видимому, был рад участвовать в событии, которое, как ему казалось, могло его скомпрометировать.
– Позвольте, – сказал он, – я взгляну, нет ли кого у вашего брата. Вы войдете, когда я хлопну в ладоши.
Гавар толкнул дверь в глубине коридора. Но когда Флоран услыхал за дверью голос брата, он быстро вбежал в комнату. Обожавший Флорана Кеню бросился ему на шею. Они целовались, как дети.
– Ах, черт возьми, это ты… – бормотал Кеню. – Вот уж не ожидал!.. Я считал тебя умершим, еще вчера я говорил Лизе: бедняга Флоран…
Он остановился и крикнул, просунув голову в лавку:
– Эй, Лиза, Лиза!..
Потом, обращаясь к маленькой девочке, забившейся в угол, прибавил:
– Полина, да сбегай же за мамой.
Но малютка не тронулась с места. Это был прелестный пятилетний ребенок; полное круглое личико ее было очень похоже на лицо красивой колбасницы. Девочка держала в руках громадного рыжего кота, который и не думал вырываться, а, мурлыча от удовольствия, лежал, свесив лапы; и крошка тискала его своими ручонками, сгибаясь под тяжестью ноши, точно боялась, что плохо одетый господин украдет ее сокровище.
Лиза медленно вошла в комнату.
– Это Флоран, мой брат, – повторил Кеню.
Невестка назвала его «сударь» и обошлась с ним очень ласково. Она спокойно оглядела деверя с головы до ног, не обнаружив ни тени невежливого любопытства. Только на губах ее показалась чуть заметная складка. Лиза продолжала стоять на месте и наконец улыбнулась, глядя, как ее муж обнимает своего брата. Но Кеню понемногу успокоился. Тогда он обратил внимание на худобу и убогую одежду Флорана.
– Ах, мой бедный друг, – сказал он, – однако ты там не очень-то похорошел… А я вот растолстел… Что поделаешь!..
Действительно, он был толст, слишком толст для своих тридцати лет. Он вылезал из сорочки, из передника, из белья, в котором походил на громадного спеленутого младенца. Его выбритое лицо, казалось, вытянулось вперед и чем-то напоминало свиное рыло; ведь он день-деньской возился со свининой, руки его постоянно погружались в это мясо, жили в нем. Флоран едва узнал брата. Он присел и переводил глаза с него на красавицу Лизу, с Лизы на крошку Полину. Все трое дышали здоровьем, были великолепны, почти квадратны и лоснились; они смотрели на Флорана с удивлением толстяков, которыми овладевает смутная тревога при виде тощего человека. Даже кот, готовый лопнуть от жира, пялил свои желтые глаза и с недоверчивым видом разглядывал Флорана.
– Ты ведь подождешь завтрака, не так ли? – спросил Кеню. – Мы завтракаем очень рано, в десять часов.
В комнате стоял сильный кухонный запах. Флорану припомнилась ужасная прошедшая ночь, прибытие в Париж на груде овощей, смертельная мука на Центральном рынке, беспрерывная лавина пищи, от которой он только что ускользнул. И он тихим голосом, с кроткой улыбкой промолвил:
– Нет, я, видишь ли, ужасно голоден.
II
Флоран только начал изучать в Париже право, когда неожиданно умерла его мать. Она жила в Вигане, находящемся
