Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Он резко схватил ее, Аисса с криком изумления и радости обняла его за шею. Виллемс подхватил женщину на руки в ожидании возвращения безумной страсти, которую когда-то ощущал, но растерял. Аисса тихо всхлипывала, припав к его груди, а он чувствовал в душе холод, муторность, усталость и досаду от сознания неудачи. Виллемс мысленно выругался. Аисса прижималась к нему, дрожа от счастья и любви. Уткнувшись лицом в его плечо, она шептала о том, как ей было горько, как она бесконечно рада и как неколебимо верила в его любовь. Она всегда-всегда верила! Даже если он отворачивал лицо в те черные дни, когда мысленно уходил от нее в далекие края, где родился, к своим людям. Больше он не будет уходить от нее, он вернулся и навсегда забудет холодные лица и сердца жестоких соплеменников. Что тут вспоминать? Нечего. Разве не так?
Виллемс, беспомощно прислушиваясь к тихому бормотанию, машинально прижимал Аиссу к груди, не переставал думать, что жизнь потеряла для него всякий смысл. У него все отняли – страсть, свободу, забвение, утешение. Аисса, ошалев от радости, быстро-быстро шептала о любви, свете, мире, долгих годах жизни. А он тоскливо всматривался поверх ее головы во тьму на дворе. Внезапно ему показалось, что он заглядывает в сумрачную впадину, глубокую темную яму, наполненную гнильем и побелевшими костями, в огромную, неотвратимую могилу с разлагающимися останками, куда рано или поздно попадет и он сам.
Утром он вышел пораньше и задержался на пороге, прислушиваясь к легкому дыханию в доме. Аисса спала. Виллемс за всю ночь не сомкнул глаз. Он покачнулся, прислонился к дверному косяку. Узник окончательно измучился, вымотался, был чуть жив. Нахлынуло жуткое отвращение к себе, которое, пока он наблюдал за морем тумана под ногами, быстро сменилось вялым безразличием – словно все органы чувств, все тело и разум внезапно и бесповоротно одряхлели. С высокого помоста он оглядел пелену низкого утреннего тумана, из которого тут и там торчали пушистые головы высоких зарослей бамбука и круглые кроны отдельно стоящих деревьев, которые, как острова, выплывали из призрачной, неосязаемой морской пучины. На фоне слегка посветлевшего неба на востоке великий лес четко выделялся в клубящихся белых испарениях, создавая видимость недосягаемого сказочного морского побережья.
Виллемс смотрел, ничего не видя, его мысли были заняты собой. Из-за леса с внезапностью взрыва брызнули солнечные лучи. Он по-прежнему ничего не замечал. Потом убежденно вполголоса пробормотал шокирующий, неопровержимый вывод:
– Я погиб.
Обреченно махнув рукой, он спустился в туман, который под первым дыханием утреннего бриза светлыми волнами сомкнулся у него над головой.
Глава 4
Виллемс лениво направился к реке, но, передумав, вернулся и сел на скамью в тени дерева. С другой стороны могучего ствола, громко вздыхая, ходила старуха служанка. Что-то бормоча себе под нос, она ломала сухие ветки и разводила огонь. Через некоторое время с ее стороны потянуло дымом. Виллемс почувствовал голод – еще одно оскорбление в длинном списке унижений. Хоть плачь. Его одолела неимоверная слабость. Виллемс поднес к глазам руку и некоторое время смотрел на дрожащую исхудавшую кисть. Боже мой, одна кожа да кости. Как он похудел! Настрадался от лихорадки и теперь, чуть не плача, вспомнил, что Лингард хоть и присылал продукты – какие там, господи, продукты: немного риса да сушеная рыба, – разве это пища для белого человека? – не присылал лекарств. Неужели этот неотесанный чурбан принимал его за дикое животное, которое никогда не болеет? Виллемсу требовался хинин.
Изгнанник прислонился затылком к дереву и, закрыв глаза, вяло размышлял, что если бы поймал Лингарда, то живьем содрал бы с него кожу, но мысль получилась смазанной, короткой и быстро ускользнула. Измученное непрерывными виражами судьбы воображение не находило сил, чтобы зацепиться за идею мести. Возмущение и строптивость покинули его душу. Виллемс был пришиблен колоссальностью личной катастрофы. Подобно большинству людей он гордо носил в груди целую вселенную, поэтому грядущий конец мира в виде уничтожения его самости вызывал у Виллемса благоговейный, парализующий страх. Все вокруг рушилось. Он быстро заморгал, и ему показалось, что даже яркий утренний солнечный свет заключает в себе некий скрытый, зловещий намек. Виллемс попытался спрятаться от этого беспочвенного страха, погрузившись в себя. Согнул ноги в коленях, поставив ступни на скамью, втянул голову в плечи, обхватил туловище руками. Он без движения, съежившись, сидел в этой позе, напуганный и притихший, а над ним под ярким светом солнца парило в тумане высокое, огромное, статное дерево с широко раскинутыми ветвями и говорливой пышной листвой.
Взгляд Виллемса, блуждая по двору, тупо остановился на дюжине черных муравьев, отважно преодолевавших кочку с высокой травой, которая, должно быть, казалась им темными опасными джунглями. Он вдруг подумал, что в траве, наверно, лежит какая-нибудь мертвечина, дохлое насекомое. Смерть повсюду! Он снова прикрыл глаза, не зная, куда деваться от подступающей боли. Смерть везде, куда ни глянь. Ему не хотелось смотреть на муравьев. Ни на что и ни на кого не хотелось смотреть. Виллемс пребывал в темноте, которую сам и создал, закрыв глаза, и с горечью размышлял о том, что нигде не найдет покоя. А вот и голоса уже слышатся… Обман! Мучение! Издевательство! Кто мог сюда приехать? Кому пристало с ним говорить? Зачем ему слышать чьи-то голоса? Однако голоса были отчетливы и доносились со стороны реки. Слабо, как далекий крик, принесенный ветром, послышалось: «Мы скоро вернемся». Бред и насмешка! Кто сюда вернется? Сюда не возвращаются! Лихорадка – вот что к нему вернется. Видимо, именно лихорадка скрутила его сегодня утром. Не иначе. Неожиданно старуха что-то пробормотала прямо у него под ухом: обошла вокруг дерева и оказалась совсем рядом. Виллемс, открыв глаза, увидел перед собой ее горбатую спину. Женщина, прикрывая рукой глаза от солнца, посмотрела в сторону места высадки на берегу и через минуту ушла так же тихо, как появилась, и опять занялась хозяйством. Значит,