Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Олмейер был озабочен и плохо управлял лодкой. Несколько раз весла задевали за кусты то на одном, то на другом берегу, замедляя ход гички. Пока они выпутывались в очередной раз, один из гребцов что-то быстро прошептал остальным. Все уставились на воду. И старпом тоже.
– Э-э, мистер Олмейер! – воскликнул он. – Смотрите! Вода убывает. Видите? Мы сейчас застрянем.
– Назад! Назад! Надо возвращаться! – крикнул Олмейер.
– Лучше уж вперед.
– Нет. Назад! Назад!
Он потянул за румпель-штерт, лодка ткнулась носом в берег. Они потратили лишние минуты, отталкиваясь от него.
– Навались, ребята! Навались! – подгонял гребцов старпом.
Гребцы работали веслами, тяжело дыша, сжимая челюсти и раздувая ноздри.
– Поздно, – сказал вдруг старпом. – Весла уже чиркают по дну. Мы на мели.
Лодка застряла. Гребцы побросали весла и тяжело дышали, скрестив руки.
– Кажется, влипли, – спокойно констатировал Олмейер. – Не повезло!
Уровень воды становился все ниже. Наружу начали проступать островки жидкой грязи. Старпом усмехнулся и указал пальцем на ручей.
– Смотрите! Чертова река убегает от нас. Последняя капля сейчас пропадет за поворотом.
Олмейер вскинул голову. Реки больше не было, осталась лишь грязная колея, покрытая мягким черным илом, в котором под блестящей, словно глазированной поверхностью прятались лихорадка, разложение и зло.
– Теперь будем сидеть здесь до самого вечера, – с неунывающим смирением объявил он. – Я сделал все, что мог. Ничего не поделаешь.
– День-то мы скоротаем, поспим, – сказал старпом и мрачно добавил: – Вот только есть нечего.
Олмейер разлегся на кормовом сиденье. Малайцы свернулись калачиком между банками.
– Разрази меня гром! – после долгой паузы сказал старпом. – Торопились, словно за нами черт гнался, чтобы провести весь день, застряв в грязи. Хорошенькая прогулка! Ну и ну!
Члены команды терпеливо сидели или в той же позе спали. После того как солнце поднялось выше, ветерок иссяк, и заброшенный ручей накрыла абсолютная тишина. На нижних ветвях появилась стая носатых обезьян: животные разглядывали лодку и неподвижных людей с сосредоточенным, грустным вниманием, лишь изредка нарушаемым дикими вспышками жестикуляции. Птичка с лазурной грудкой села, балансируя, на тонкую ветку под косыми лучами солнца, сверкая в них, как упавший с неба самоцвет. Крохотный круглый глаз нацелился на странных, тихих существ в лодке. Через минуту пичуга упорхнула с презрительным, насмешливым щебетом, таким неуместным среди великого безмолвия девственных дебрей, замешанного на борьбе и смерти.
Глава 3
После отъезда Лингарда вокруг Виллемса сомкнулись одиночество и тишина: жестокое одиночество человека, покинутого другими людьми; укоризненная тишина, окружающая изгнанника, отторгнутого своими, которую не нарушает даже проблеск надежды; бескрайняя, непроницаемая тишина, глотающая и шепот сожаления, и крики протеста. В сердце изгнанника поселился горький покой заброшенных вырубок, оставив место разве что памяти о прошлом и ненависти к нему. Но не раскаянию. В груди человека, одержимого сознанием собственной неповторимости со всеми присущими ей желаниями и правами, неколебимо убежденного в собственной значимости, настолько не подлежащей обсуждению и окончательной, что это чувство задавало тон всем желаниям, помыслам и заблуждениям, оправдывая их неизбежностью судьбы, не могло найтись места для раскаяния.
Тянулись дни. Они утекали незаметно, невидимо, в быстрой череде огненных рассветов, изматывающего безоблачного полуденного зноя и коротких, тлеющих, ласковых закатов. Сколько их было: два? Три? Больше? Виллемс не считал. После отъезда Лингарда время для него текло как будто в кромешной темноте. В душе Виллемса всегда царила ночь. Он ничего не видел перед собой. Слепо бродил по обезлюдевшему двору, между брошенными домами, с высоты свай враждебно поглядывавшими на него, белого чужака, пришельца из далеких краев. Казалось, в их ветшающих стенах все еще жила память о хозяевах-туземцах, и она-то и придавала постройкам враждебный, нелюдимый вид. Виллемс ходил, натыкаясь на потемневшие кучки золы, взбивая ногами легкий черный пепел, летающий по воздуху и оседающий на свежей траве, пробившейся сквозь жесткую почву между тенистыми деревьями. Пленник не находил себе покоя, непрестанно, без отдыха, невзирая на усталость, выписывал расширяющиеся круги и бесцельные зигзаги. Отражаясь мукой на лице, в усталом мозгу ворочались мысли – беспокойные, мрачные, путаные, леденящие, жуткие и ядовитые, как выводок гадюк.
За костлявой фигурой, бродившей в окружении изгородей, домов и дикой пышности прибрежных зарослей, издали наблюдали мутные глаза старой служанки и строгий взгляд Аиссы. Эта троица напоминала кучку потерпевших кораблекрушение бедолаг, всеми позабытых и выброшенных на скользкий выступ скалы, к которой подступал свирепый морской прилив. Они прислушивались к приближающемуся реву, жили в тревоге между страхом перед возвращением воды и безнадежным ужасом одиночества, а вокруг бушевал ураган раскаяния, отторжения и безысходности. Двоих выбросило сюда дыханием шторма, отнявшего у них все на свете, даже покорность ударам судьбы. Третья, дряхлая свидетельница их борьбы и терзаний, была вынуждена мириться со своей собственной серой действительностью – утратой сил и молодости, бесполезной старостью, рабским положением. Старуха была брошена вождем племени, самым близким для нее человеком, и обречена влачить остатки затухающей жизни в компании двух непонятных, хмурых изгоев, пассивно и бесстрастно наблюдая их медленную гибель.
Виллемс не сводил глаз с реки, как узник, постоянно следящий, не откроется ли дверь тюремной камеры. Если еще оставалась хоть какая-то надежда, то прийти она могла только с реки и по реке. Он по четыре часа кряду стоял на солнцепеке, позволяя налетавшему с плеса морскому бризу шевелить лохмотья на его теле. Острый соленый бриз временами заставлял его ежиться посреди жары и зноя. Виллемс смотрел на коричневое сверкающее полотно воды, что непрерывным потоком с тихим журчанием свободно текла у его ног. Ему казалось, что он стоит на краю света. Лес на другом берегу выглядел нереальным, недоступным и загадочным, как звезды на небосводе, и таким же безучастным. Вверх и вниз по берегу к воде подступали плотные ряды высоких величественных деревьев, заслоняя небо могучими корявыми ветвями, а снизу навстречу им тянулась густая молодая поросль. Огромные древесные исполины с хмурым, сердитым, недоброжелательно-угрюмым видом молча обступали его, как толпа безжалостных врагов, желавших поглазеть на его медленную агонию. Виллемс был одинок, ничтожен, раздавлен. Он думал о побеге, о том, что нужно что-то делать. Но что? Плот! Он вообразил, как лихорадочно, отчаянно строит его, валит деревья, связывает бревна, плывет по течению в сторону моря, к проливу. Там корабли, помощь, такие же, как он, белые люди. Эти добрые люди спасут его, увезут далеко-далеко, где
