Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури
Позднее мы не раз сидели в штормовую погоду у Квэггана, среди аккуратного беспорядка шильев и клиньев, ножовок, пробойников, выколоток, и пили чай, а если было – виски, и пели старинную песнь мэнских рыбаков, а на фиорде бушевала буря, и с почти не уступавшим ей шумом низвергалась, рьяно струилась по деревянному желобу вода.
Квэггановы сыновья-рыбаки там штормуют, а мы под крышей пьем чай и виски; притом странная здешняя наша жизнь уже привила нам с женой отвращение даже к рыбной ловле, – и потому мы пели эту песню подчас с долей иронии. Но хоть и на свой лад, а пели с чувством. У меня уцелела гитара – не та, на которой я играл прежде в джазе, а старая, еще с тех времен, когда я плавал кочегаром; у жены моей прекрасный голос, у нас со стариком – недурные басы.
Нет хоровых гимнов величавей, чем этот, поющийся на мотив «Нильского замка»; в гулких минорных аккордах звучит вся лютость океана, но в призывающих словах заключена не столько мольба о Божьей милости, сколько хвала ей:
Услышь нас, Боже, с горней высоты!
Как древле, без тебя изнемогаем.
Ярится море, мрак непроницаем,
Единый свет и упованье – ты.
Бьет буря наши утлые челны.
Яви же лик свой в незакатном блеске,
Гряди, как встарь по водам Галилейским,
Смири рукою мощной гнев волны…
Когда на мысу у маяка расцветали в июне дикие розы и, мелькая между скал, плавали крохали со взмостившимися на спину утятами, рыбаки уходили в море поодиночке или же по двое, по трое, по четверо судов вместе, и, свежевыкрашенные, со своим высоким рангоутом, белыми гордыми жирафами огибали мыс рыбачьи промысловые боты.
Рыбаки уплывали – и кое-кто навеки, и вслед за уходом рыбаков Эридан занимали дачники.
А в начале сентября, в День труда, дачники убирались восвояси, словно смытые большой волной, поднятой идущими домой рыбачьими ботами. Волна раскатывалась по заливу, била в берег по всей длине приливной полосы и, бурун за громовым буруном, врывалась наконец в бухту, гоня дачников в город, и рыбаки в своих посудинах, попарно или порознь, снова возвращались домой.
Рыбаков в Эридане было всего-навсего с полдюжины, так что, когда Кристберг, в одиночку уплывший к Аляске в своем старом крепком тупоносом суденышке зеленой окраски (чтобы в отличие от других), задержался с возвращением в штормовую равноденственную пору, его нехватка явственно ощутилась.
Мы с женой как раз помогали Квэггану чинить его железную плиту, намазывая щели смесью пепла, асбеста и соли, и при этом пели втроем песнь рыбаков, когда отворилась дверь – и вот он, Кристберг, лысый, дюжий, широкий датчанин с лицом младенца, и промышлявший и живший в одиночку. И вскоре мы затянули нечто совсем другое – датскую песенку, которую Кристберг переводил нам примерно так:
Крепко задувал ветер в квартале красных фонарей,
Штормило здорово – ни одного матроса
Не сдуло с моря, но с улицы смело-таки
«Кота»-сутенера. Дуло в окна,
Хлестал дождь сквозь крышу,
Но братва ввалилась и взяла по кружке.
А когда ватага выпивох гуляет вместе,
То что может быть лучше, —
Пусть даже крыша и течет?
Перед летним отплытием Кристберг всегда шел к нам проститься, торжественно, словно расставаясь навсегда. Но мы убедились, что он не прочь бывал и задержаться с возвращением, чтобы по нему поскучали, – а мы и правда скучали.
– Мы уже волновались, Николай, – непогода такая, а вас нет и нет.
Но оказывалось, что он, приплыв, с неделю затем пропадал в городе.
– …Взбодрился там слегка. Столько ж времени был, скорчась в старой скорлупе. А в городе ни одной тебе поливочной машины. Так и въелась грязь в асфальт. В трамваях толкотня, суетня! Бутылочку-другую хлебной раздобыл… Походить решил, размять старые кости…
Квэгган питал любовь ко всем древесным породам, а рыбачить не любил (разве что с оконечности пирса закинуть удочку, прежде чем отправляться в гости к внучатам). «Тсуга на желоба – самое милое дело», – отзывался он с нежностью о своем тсуговом водостоке, который вот уже четверть века не брала гниль.
Обретался тут и еще один бессемейный человек, йоркширец родом, одиноко живший южнее, за маяком, и хотя он редко наведывался в нашу бухту, но мы время от времени виделись с ним на мысу, когда ходили туда прогуляться. Он делился с нами своей радостью, что автоматический маяк работает исправно; едва завидев нас на подходе, он уже начинал говорить как бы про себя:
– А орлы-то как ширяют! Чем природа, мало что есть в жизни красивей. Вчера вы орла видали?
– Да, Сэм, видели…
– Это он ширял, чтоб осмотреться, окинуть округу. Широкие давал круги, мили в две размахом… Скоро-скоро увидите под этими камнями крабов, и весна наступит. Весной встречаешь крабиков с муху величиной. А видали вы, как слон устроен? А древние римляне щиты ведь свои из кочетиных крыльев мастерили!
– Из кочетиных, Сэм?
– Да-да. А возьмите пустыню Сахару – у тамошних верблюдов копыта формой как большие опрокинутые плевательницы. Проложили по пескам железную дорогу, а термиты сожрали деревянные шпалы подчистую. Да-да, – прислонясь к маяку, кивает головой Сэм. – Теперь шпалы там металлические кладут, корытообразные, как верблюжьи копыта… Чем природа, мало что есть в жизни… А скоро птицы, а скоренько и крабы приведут весну. И увидите, милые друзья, как олени прямиком через бухту поплывут – рога красивые, кверху торчат, ветками на дереве плавучем, – прямо к этому вот маяку поплывут, поплывут весною через бухту… А там и стрекозы геликоптерами запарят…
Дачники редко видели, какие погромы учиняла их домикам зима; им не доводилось испытать на себе, каково тут жить в эти суровые месяцы. Слыша, как воют и хлещут штормы в окна городских квартир, дачники, возможно, удивлялись, как это не смоет их летних хибар, как подхваченные волной
