Отцы - Бредель Вилли

Паулина нежно провела рукой по мягким, слегка вьющимся волосам и гладкому юношескому лбу сына. Только когда он спал, она позволяла себе приласкать его: у Хардекопфов не принято было нежничать. Затем она тихо подошла к постели Отто. Этот — совсем в другом роде; только на несколько лет старше, а уже настоящий мужчина. Он отрастил густые, пушистые усы, всячески холил их, ухаживал за ними. Сегодня Отто не повязал себе, как обычно, наусников, и кончики усов взъерошились, придавая спящему нелепое и жалкое выражение. Полуоткрыв рот, Отто мрачно храпел. «Эх, сынок, сынок, загубит тебя твоя Цецилия», — подумала фрау Хардекопф. Денег нет, а каждый вечер допоздна шатается. И где их только носит? Стоят, наверное, на перекрестках и милуются. Фрау Хардекопф в последнее время не была так хорошо осведомлена о ходе романа Отто: молодые люди перестали переписываться. Безошибочным инстинктом она чувствовала, что именно это особенно опасно: надо быть готовой ко всему.

Мать тряхнула Отто за плечо.

— Отто! — Она говорила тихо, чтобы не разбудить младшего. — Отто, пора вставать!.. Ты слышишь?

Прошло немало времени, прежде чем Отто проснулся. Он заворочался в постели и с сердцем сказал:

— Дай же мне выспаться. Что случилось?

— Вставай! Ведь сегодня твой день! Неужели ты забыл?

— Какой еще там день? — проворчал он, хотя по всему видно было, что он понял мать.

— Бог ты мой, — недовольно сказала она. — Ты ведь сегодня в пикете. И прекрасно это знаешь. Стало быть, вставай!

— Неохота.

— Что-о? Не выдумывай! Что тебе в голову взбрело? Подымайся, говорят. Хочешь, чтобы отец сгорел со стыда? Вставай сейчас же… Ну?

— Оставь меня в покое! — заорал он в бешенстве. — Я почти не спал… И я болен… Да!

— Болен? — воскликнула мать. — Шатаешься по ночам… Стало быть, ты не хочешь вставать?

— Не хочу и не встану! — И он решительно повернулся к ней спиной. — Оставь меня в покое!

С минуту фрау Хардекопф растерянно стояла у кровати, затем, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

Когда она, с трудом подавляя ярость, рассказала мужу, что Отто отказывается стоять в пикете, Хардекопф встал, умылся и спокойно сказал, что пойдет за сына: ему это нетрудно.

Фрау Хардекопф, покачав головой, молча прибавила на ситечко немного цикория к кофе и подлила кипятку. Ей очень хотелось надавать Отто оплеух или обдать бездельника ведром холодной воды. Позор! Скандал! Она поражалась, что муж так спокойно отнесся к этому. А сегодня как нарочно ему придется идти одному — она ведь решила с утра навестить Рюшер.

— Только бы не вышло стычки, — сказала она, ставя перед ним стакан кофе.

— А с чего там быть стычке?

Паулина достала из шкафа хлеб, маргарин и кусок колбасы; она спрятала ее от сыновей в пустую коробку из-под соли. Намазывая мужу хлеб, она думала, что ему сегодня придется одному шагать по пустынным улицам и выстоять шесть часов на причале, где такой ветер. Она ясно видела всю картину: патрулирующие шуцманы, редкие цепи пикетов… В ушах у нее звенели язвительные возгласы, которыми кое-кто из рабочих — большей частью молодежь — «приветствовал» отряды полицейских. Может случиться, что на этот раз в пикете окажется много молодежи и горячих голов; тогда весьма возможно завяжется драка. И Паулина уже подумывала, не отложить ли ей поездку к Рюшер и не пойти ли с мужем. Но когда она сказала об этом Хардекопфу, он даже не дал ей договорить.

— Непременно проведай Рюшер, — сказал он. — Мне тоже хотелось бы знать, как она.

На том и порешили.

— Не забудь шерстяной шарф, Иоганн… И напульсники надень: по утрам адски холодно. Вот тебе полмарки, съешь бульон или выпей стакан горячего грогу, если захочешь… А если, не дай бог, что случится, не ввязывайся.

— Вечно невесть что выдумываешь, — недовольно проворчал старик.

Из соседней комнаты ясно доносилось мерное похрапывание — это спал молодой Хардекопф, забывший долг и совесть. Когда старик вышел, Паулина угрожающе сказала, со злостью глядя на дверь, за которой спали сыновья:

— Погоди, ты еще за это поплатишься! — Затем пошла будить Фрица — ученики не участвовали в стачке, дирекция верфей расторгла бы с ними договор на обучение.

5

Старик Хардекопф очень обрадовался, когда, подойдя к Баумвалю, где в пикете должен был стоять Отто, увидел среди других рабочих Фрица Менгерса. Разумеется, Менгерс, как всегда, что-то горячо доказывал; хотя вообще-то он был настроен более миролюбиво и весело, чем в последнее время в цехе.

— Здорово, Ян… ты? — Менгерс пожал Хардекопфу руку. — Я думал, сегодня твой сын…

— Отто болен, — ответил Хардекопф. — Вот я и пришел вместо него.

— Ну, в этом не было надобности, Ян! Но раз ты пришел, хорошо. Представь себе: мы уже поймали нескольких молокососов, поговорили с ними по душам и отправили восвояси.

И Менгерс рассказал, как они с полчаса назад заприметили нескольких молодцов и увидели, что мастер собирается их погрузить на один из баркасов. Но Менгерс и другие товарищи подоспели вовремя и не дали им выехать.

— Подумай, Ян, они выписывают людей из Киля и Фленсбурга. Приезжим ничего о стачке не сказали и наобещали с три короба. Не замечательно ли? Среди нас штрейкбрехеров не нашли. Приходится их завозить из Киля и Фленсбурга.

Хардекопф не узнавал приятеля: Менгерс сиял от радости, он полон был сил и решимости. Ни каверзных намеков, ни бесплодного брюзжания; смеясь, давал он советы товарищам или с обычной словоохотливостью излагал свои взгляды. Что с ним произошло? Хардекопф не переставал удивляться. Он тоже весело улыбался, искренне радуясь настроению товарища, который обычно так допекал его своей вечной критикой.

Было серое, сырое и холодное утро. Сквозь дымку тумана, стоявшего над водой, едва вырисовывались вдали верфи Штайнвердера. Темные остовы эллингов прорывали пелену тумана. Хардекопф облокотился на парапет набережной и стал вглядываться в противоположный берег… Там не вертелось ни одно колесо, не стучал ни один молот, не двигался ни один кран. В плавильных печах, вероятно, поддерживают температуру: иначе они выйдут из строя. Пельброк носится теперь один-одинехонек по цеху и, надо думать, пьян в доску.

Несколько в стороне от Баумвальской набережной стояли у пристани зеленые паровые паромы, названные в честь гамбургских сенаторов: «Сенатор Менкеберг», «Сенатор Борхард», «Сенатор Кирхенпауэр». Они праздно покачивались на воде у ног Хардекопфа, под стенкой набережной. Длинными рядами стояли ялики и баркасы — тоже безработные. Воды порта не бороздило ни единое суденышко, кроме новенького полицейского катера. Тихо было в гавани; ни один кран, ни одна лебедка не работали.

Все останавливается — стоит только рабочему захотеть. Эта мысль наполняла старика Хардекопфа гордостью и сознанием своей силы; и все же того энтузиазма, которым, видимо, был охвачен Менгерс, Хардекопф в себе не находил; ему почему-то было жалко, что вся эта деятельная суета замерла. Радости его не могло не омрачить сознание, что нормальная жизнь выбита из колеи. Что это — чувство ответственности?.. Ответственности перед кем? Или любовь к порядку?.. Но к какому порядку? Сознание долга?.. Нет, уж никак не это. Хардекопф знал лишь один долг: долг солидарности с товарищами по работе. Что же мешало ему, социал-демократу, состоявшему в партии более четверти века, всей душой радоваться прекращению работы на предприятиях? Хардекопф и сам не мог бы ответить, но в нем зрело смутное чувство недовольства.

Пока он стоял, погруженный в свои мысли, у большого моста в Вольной гавани возникла какая-то толчея. Со всех сторон туда сбегались рабочие. Хардекопф видел, как в толпе блеснуло несколько полицейских касок. Поднялся неистовый крик. «Боже мой, они дерутся», — подумал Хардекопф. Вдруг он увидел двух полицейских, схвативших Фрица Менгерса, который отчаянно отбивался.

— Стой! — крикнул Хардекопф так громко и таким взволнованным голосом, что некоторые рабочие обернулись.