Падение Эбнера Джойса - Генри Фуллер

В артистической атмосфере школы Джерд почерпнул кое-какие элементарные сведения о красках, холсте и композиции, а затем и сам принялся за работу. «Для начала мне бы что-нибудь пообъемистее да попроще», — говорил он. Стояла осень; что могло быть объемистее, проще, доступнее, чем обыкновенная тыква? «Некоторые из них рисуют виноград и персики, — рассуждал Джерд, припоминая Передвижную выставку, — но у нас-то здесь почти один маис да тыквы. Пожалуй, мне лучше держаться фактов, то бишь реальности», — поправился он, ибо вирус жаргона художников уже успел распространиться по Хейсвиллу.

Он избрал тыкву. И он остался верен ей до конца. Но большего и не требовалось. Тыква дала ему славу (довольно своеобразную) и богатство, о каком его собратья-фермеры не могли и мечтать.

Итак, Джерд остановился на тыкве и прославил ее, а в положенное время тыква прославила его. Во всем Рингголдском округе и даже за его пределами он стал известен как «тыкваист». Он изображал сей округлый и благородный плод в разнообразных видах и в разнообразном окружении. То искусно рассекал тыкву надвое и ставил на край ящика с отрубями, где она, резко выделяясь на темном фоне, блистала всем великолепием красок от ярко-оранжевой до коричневой; то клал ее на пороге амбара и ставил рядом грабли или вилы, а еще несколько тыкв смутно вырисовывались в глубине.

Джерд освоил тыкву с легкостью истинного гения. Всю первую половину зимы он усердно писал. Из осеннего урожая он сберег два-три лучших экземпляра, и они служили ему натурой в течение нескольких месяцев. Тыквы хорошо сохраняются. Их внешний вид меняется, но медленно. По одной этой причине их легче писать, чем многое другое, — человеческие лица, к примеру. К концу января Джерд решился выставить одну из своих тыкв на вечере, организованном приходской общиной.

— Послушайте, Джерд, — воскликнула супруга священника, — да вы просто гений! В жизни своей не видела ничего более натурального!

Другие дамы оказались не менее щедры на похвалу. Джерд почувствовал, что наконец-то он нашел свое призвание. Отныне он и вправду двинется вперед и ввысь.

Мужчины были более сдержанны: они пока что в нем не разобрались. Во всяком случае, никто открыто не назвал его дураком — в этом уже было известное одобрение. И они были правы, что проявили снисходительность; это выяснилось, когда в марте месяце отец Джерда после пятидесяти лет прозябания на убыточной ферме отправился внезапно в лучший мир, оставив дела в довольно расстроенном состоянии. Сельское хозяйство не было его призванием, как, возможно, и ничьим. Ему никак не удавалось заставить ферму приносить доход, и он скончался, с видимым удовольствием перевалив груду забот на чужие плечи.

Дележ наследства показал, что Джерд не из тех, кого можно провести. Было немало загребущих рук по соседству и хитроумных голов в самой семье, но Джерд умел постоять за себя. Выбить его из седла оказалось не так-то просто. Когда было можно — он улещал, когда было нужно — пускал в ход угрозы. «Э, да он вовсе не дурак, — сказал кузен Джехиел, прибывший из Бэйнсвилла в надежде оттягать некую сноповязалку и жнейку. — Пожалуй, у него-то дело пойдет на лад, хоть у старика это и не получалось».

Примерно в это время Джерд, отчасти для развлечения, подписался на журнал по искусству. Журнал приходил раз в месяц, и, читая его, Джерд сделал ошеломляющие открытия. Он выбрал день, отправился в Чикаго и истратил целых одиннадцать долларов на то, чтобы убедиться в правильности того, о чем он прочитал в журнале.

— Ну, скажу я тебе, Мелисса, — рассказывал он, вернувшись в Хэйсвилл, дочери окружного прокурора, — уж насмотрелся я чудес. Этакая уйма народу ломилась туда только затем, чтобы поглядеть на ручейки, маисовые поля и мешки с картофелем.

— Еще бы, — ответила Мелисса, — ничего удивительного. Разве ты не читал в своем журнале, что Запад — надежда американского искусства, и лучшее, что можно сделать, это изображать привычные картины повседневной жизни. Это сейчас страшно модно, и ты не должен упускать случая.

— И там была такая книга, — продолжал Джерд, — она висела рядом со столиком, за которым сидела девушка, следившая за порядком. Я заметил, что люди листают ее. «Дай, думаю, и я посмотрю». Умри, не угадаешь, что я там увидел! Номер 137 — двести пятьдесят долларов. Номер 294 — шестьсот семьдесят пять долларов. Я отыскал этот сто тридцать седьмой номер и, что бы ты думала? Размер два фута на восемнадцать дюймов, не больше — и всего лишь речка, стог сена и две-три коровы. Номер 294 был чуть побольше, но и там ничего не было, кроме маисового поля, — понимаешь, самое обыкновенное маисовое поле, и вдали какие-то холмики и несколько тучек. И к картине приколота бумажка, а на ней написано «Продано». Каково?

— Ничего удивительного, — ответила Мелисса, — если ты хочешь получить деньги, ты должен взять их у тех, у кого они есть, а к этим людям надо пойти, сами они денег не принесут.

— И там была еще одна картина; в книге написано, что это натюрморт — яблоки, початки маиса, пучок сельдерея или что-то в этом роде и спелая тыква. Не такая, правда, как мои, но все-таки тыква. Вся картина примерно с квадратный фут — сто двадцать долларов. Ну, что ты на это скажешь?

— Скажу, что, значит, тыква тоже имеет будущее.

— Я спросил у той девушки: «Кто писал все эти картины?» А она и говорит: «Здесь вторая ежегодная выставка художников Запада».

— Вот видишь! — воскликнула Мелисса. — Художников Запада!

— «И все они продаются?» — спрашиваю. «Само собой», — говорит. «А публике нравятся?» — спрашиваю. «Посмотрите сами», — отвечает она мне. Я и посмотрел: люди идут вдоль стен, наступают друг другу на пятки и прямо-таки обнюхивают каждую картину по очереди. В других комнатах тоже были картины, — женщины, стоящие в облаках, и голые ребятишки с крылышками, но на них никто и глядеть не хотел. Вот так-то, Мелисса Крэб, можешь мне поверить, что все эти люди были когда-то такими же деревенскими жителями, как мы с тобой. Ведь все эти горожане, кто раньше, кто позже, пришли из деревни, и они истосковались по деревенским видам, деревенским запахам. А кроме того, они жители