Орландо - Вирджиния Вулф
Правда, в силу своей неуклюжести и рассеянности Орландо не умел играючи отплясывать куранту и вольту. Ему больше нравились знакомые с детства танцы родного края, нежели эти иностранные выкрутасы. Часов в шесть вечера седьмого января, едва он свел ноги вместе, окончив то ли кадриль, то ли менуэт, как вдруг из павильона посла Московии выскользнула фигурка (сложно сказать, увидел он юношу или девушку, поскольку русская мода на свободные туники и шаровары отлично маскировала пол), которая возбудила в нем крайнее любопытство. Человек, вне зависимости от пола или звания, был среднего роста, изящно сложен и одет в устричного цвета бархат, отороченный зеленоватым мехом неведомого зверя. Но все эти мелочи затмила незаурядная притягательность, исходившая от хрупкой фигурки. В сознании Орландо крутились самые вычурные и несуразные образы, метафоры. Он нарек ее дыней, ананасом, оливой, изумрудом и лисицей в снегах – и все в течение трех секунд; он не понимал, то ли слышит ее, то ли осязает на вкус, то ли видит, то ли все сразу. (Хотя повествование нельзя останавливать ни на миг, мы отметим, что на сей раз образы, пришедшие на ум герою, чрезвычайно просты, вполне соответствуют его чувствам и по большей части состоят из того, что нравилось ему на вкус в детстве. Однако при всей простоте чувства его необычайно сильны, посему не может быть и речи о том, чтобы прерываться и искать объяснения происходящему.) … Дыня, изумруд, лисица в снегу, – бессвязно бормотал Орландо, вперив взор. Когда юноша – увы, все-таки юноша, ведь ни одна женщина не способна скользить по льду на коньках с такой скоростью, с таким задором – пронесся мимо, Орландо едва не кинулся рвать на себе волосы от досады, что незнакомец одного с ним пола, и, значит, всякие нежности совершенно исключены. Но тут конькобежец подъехал ближе. Ноги, руки, манера держаться – как у юноши, однако ни у одного юноши нет таких губ, ни у одного юноши нет такой груди, ни у одного юноши нет таких глаз, словно выуженных со дна моря! Наконец конькобежец остановился совсем близко и присел в грациознейшем реверансе перед королем, который прошаркал мимо под руку с каким-то придворным лордом. Женщина! Орландо посмотрел на нее в упор и дрогнул, его бросило в жар, потом в холод, ему захотелось нестись навстречу летнему ветерку, топтать желуди, обнимать стволы берез и дубов. В сложившихся обстоятельствах оставалось лишь ощерить мелкие белоснежные зубы, приоткрыть губы, словно желая укусить, и клацнуть, словно это ему удалось. На его руке висела леди Эвфросина.
Он выяснил, что незнакомку зовут княжна Маруся Станиловска Дагмар Наташа Илиана Романович, и она прибыла со свитой посла Московии, приходившегося ей то ли дядей, то ли отцом, чтобы посетить коронацию. Про московитов знали немногое. Они носили огромные бороды и меховые шапки, вечно помалкивали и распивали черный напиток, то и дело сплевывая на лед. По-английски не говорили, а если и владели французским, то при дворе Якова его почти никто не понимал.
Так, собственно, Орландо и познакомился с княжной. Они сидели друг напротив друга за длиннющим столом, накрытым под огромным навесом для знати. Княжну усадили между двумя юными аристократами, в сущности, славными малыми, но французским лорд Фрэнсис Вир и граф Морэй владели не лучше новорожденных младенцев. Наблюдать за их мучениями было даже забавно. В начале обеда княжна повернулась к графу и промолвила с изяществом, покорившим его сердце: «Je crois avoir fait la connaissance d’un gentilhomme qui vous était apparenté en Pologne l’été dernier»[1] или «La beauté des dames de la cour d’Angleterre me met dans le ravissement. On ne peut voir une dame plus gracieuse que voire reine, ni une coiffure plus belle que la sienne»[2], и юные лорды пришли в полное смятение. Первый щедро положил ей соуса из хрена, второй свистнул своего пса и заставил служить за мозговую косточку. Княжна не смогла сдержать смех, и Орландо, поймавший ее взгляд поверх кабаньих голов и чучел павлинов, тоже расхохотался. Он смеялся, но смех стыл у него на губах. Кого же я любил, вопрошал он себя в полном смятении чувств, до сего времени? Старуху – кожа да кости. Разрумяненных шлюх не стоит и перечислять. Унылую монашку. Прожженную, бессердечную авантюристку. Сонную груду кружев и светских манер. Раньше любовь была для него пустым звуком – ему доставались лишь опилки да огарки. Радости любви в лучшем случае казались ему пресными. Поразительно, как Орландо умудрялся сдерживать зевоту, их вкушая. По мере того как он смотрел, кровь в его жилах оттаяла и заструилась быстрее, лед превратился в вино – он услышал пение птиц и журчание рек, в суровый зимний пейзаж ворвалась весна, в нем пробудился мужчина, сжал в руке меч, бросился на врага гораздо более лихого, чем поляк или мавр, нырнул в самую бездну, увидел растущий на краю цветок, протянул руку – он твердил про себя один из самых пылких своих сонетов, как вдруг к нему обратилась княжна:
– Сделайте милость, передайте соль.
Он густо покраснел.
– С превеликим удовольствием, сударыня, – ответил Орландо на превосходном французском. Слава небесам, этим языком он владел как родным, научившись у горничной своей матери. Впрочем, лучше бы он не знал его вовсе, не отвечал незнакомке, не подчинился блеску этих глаз…
Княжна продолжила разговор. Что за деревенщины с манерами конюхов сидят с ней рядом, поинтересовалась она. Что за гадость ей навалили в тарелку?
