Под знаком незаконнорожденных - Владимир Владимирович Набоков
Андрей Бабиков
Адамово яблоко
Первый американский роман Набокова
1
Между Автором и Богом
После переезда с женой и сыном из Франции в Америку в мае 1940 года Набоков планировал дописать роман «Solus Rex», частично уже напечатанный в «Современных записках», сочинить продолжение «Дара» о жизни Федора Годунова-Чердынцева в предвоенном Париже и трагической смерти Зины, создать инсценировку «Дон Кихота» для русского театра в Коннектикуте и, стараясь «не слишком калечить музу», написать по-английски коммерческий детективный роман[98]. Из этих проектов ничего не вышло. Вместо этого он написал по-английски литературную биографию Гоголя (1944) для издательства «New Directions», несколько английских рассказов и энтомологических работ и надолго засел за «очень большую и довольно чудовищную штуку» (как он писал сестре 25 октября 1945 года[99]), ставшую после ряда метаморфоз его первым американским романом «Bend Sinister».
«Чудовищная штука» по-своему и на другом языке преломляла более ранний набоковский замысел «Приглашения на казнь» (1935), в котором дошкольный учитель Цинциннат отказывается принять окружающую его бутафорскую действительность, заключается в тюрьму и отправляется на смерть. 14 мая 1946 года в письме к сестре Набоков обратил внимание на сходство двух произведений: «Много занимаюсь последнее время длинным и страшным романом, думаю его кончить через месяц. Это немножко в линии “Приглашения на казнь”, но, так сказать, для баса»[100].
Тема противостояния талантливого индивида шаблонному диктатору, причем не постороннему человеку, а, как и в случае «Незаконнорожденных», хорошо известному ему с молодых лет «жестокому и мрачному пошляку с болезненным гонором», развита в рассказе Набокова «Истребление тиранов» (1938). Другой подхваченной в новой книге линией была тема незавершенного «Solus Rex» – одиночество потерявшего жену героя, который ищет способ снестись с ней в мире ином и пишет ей письмо (одна из глав «Незаконнорожденных» представляет собой «отрывки из письма, адресованного мертвой женщине в царство небесное ее пьяным мужем»).
Начало работы над романом относится к лету или к осени 1942 года[101], когда он еще назывался «Человек из Порлока» (с отсылкой к незавершенной поэме Кольриджа «Кубла Хан, или Видение во сне»), однако его сочинение, разделаться с которым Набоков предполагал летом 1944 года[102], несколько раз прерывалось, и книга вышла в издательстве «Holt» только 12 июня 1947 года. За пять лет замысел претерпел существенные изменения, что следует из переписки Набокова с влиятельным американским критиком и писателем Эдмундом Уилсоном и синопсиса книги, изложенного Набоковым в письме к редактору издательства «Doubleday» в марте 1944 года. 18 января 1944 года Набоков послал Уилсону первые готовые главы (37 страниц) для проверки и передачи в это издательство. Он прибавил, что «ближе к концу книги, которая составит всего 315 страниц, начнет вырисовываться и развиваться идея, к которой еще никто не обращался»[103]. О чем-то столь же интригующем и туманном он вскоре после этого (22 марта) написал и редактору «Doubleday» Д. Б. Элдеру: «…идея книги значительно шире, чем страдание, испытываемое свободными умами на худших поворотах ухабистого века; ее идея, по сути, является чем-то принципиально новым и посему требует трактовки, несовместимой с простым описанием общей темы» (см. в настоящем издании Приложение, I).
В чем эта идея состояла, можно догадаться, вновь обратившись к переписке Набокова с Уилсоном. Прочитав готовую книгу, получившую к тому времени свое окончательное название, Уилсон 30 января 1947 года подробно разобрал (или скорее разбранил) ее и заметил следующее: «Жаль, что ты отказался от идеи столкнуть своего героя с его создателем»[104]. По-видимому, в более ранней версии романа, которая была известна Уилсону или о которой Набоков рассказывал ему при встрече, Адам Круг в конце книги не просто лишался рассудка в результате вмешательства Автора, но оказывался в его мире и, возможно, беседовал с ним[105]. Если так, то, действительно, в романах, написанных до середины XX века, подобных смелых примеров пересечения «линии рампы» мы не находим. Довольно хорошо развитая модернистами и самим Набоковым (начиная уже с его второго романа «Король, дама, валет», 1928) тема авторского присутствия в таком случае получила бы совершенно новое наполнение. Вместе с тем она бы не столь уж существенно отличалась от кульминаций средневековых видений, с их описанием загробного мира и даже (как, например, в «Божественной комедии») встречи с Творцом («…И взор мой жадно был к Нему воздет. / Как геометр, напрягший все старанья, / Чтобы измерить круг, схватить умом / Искомого не может основанья, / Таков был я при новом диве том: / Хотел постичь, как сочетаны были / Лицо и круг в слиянии своем…»[106]).
Намеки на возможность подобного прочтения романа оставляет сам Набоков, сравнивающий своего Адама с «древним святым» и называющий самого себя (в предисловии) олицетворением антропоморфного божества, дарующего герою благодать безумия. Главным тематическим новшеством в таком столкновении современного, рационально мыслящего персонажа со своим создателем стало бы осознание первым истинной (иррациональной) природы мира – его сочиненности, сделанности, искусственности и – разумеется – неизбежной злокачественности. Однако Круг погибает прежде, чем успевает обдумать все поразительные следствия такого открытия.
Здесь кстати оказывается «Гамлет», разбору которого посвящена изрядная часть романа и к идее русского перевода которого (оставшейся нереализованной) Набоков вернулся в 1942 году. По проницательному замечанию С. Шумана[107], источник простой и сводящей с ума мысли, что мир романа не реален, а создан Автором, обнаруживается в рассказе Гамлета о его внезапном ночном пробуждении на корабле:
В моей душе как будто шла борьба,
Мешавшая мне спать; лежать мне было
Тяжеле, чем колоднику. Внезапно, —
Хвала внезапности: нас безрассудство
Иной раз выручает там, где гибнет
Глубокий замысел; то божество
Намерения наши довершает,
Хотя бы ум наметил и не так…[108]
Схожим образом Круга, неизменно исключавшего теологию из своих философских концепций, на грани пробуждения «выручает» его создатель, посылая ему спасительную благодать помешательства, отменяющую все то, что Круг наметил в своих попытках определить «совершенное знание» с помощью инструментов логики. К наблюдению Шумана стоит добавить, что герой Шекспира не только подозревает наличие кого-то, кто направляет его, но и, умирая, на границе жизни и смерти открывает потусторонний план бытия, обращаясь к тем, «трепетным и бледным, / Безмолвно созерцающим игру», кто из своего мира иного наблюдает за развязкой, подобно Автору романа, кончающему книгу смертельным ранением уязвимого, но все же победоносного героя.
Круг, однако, до последних мгновений остается в своем сочиненном мире, иная реальность ему не открывается.
В «Solus Rex» смерть жены побуждает художника Синеусова искать ответ на вопрос
