Укридж. Любовь на фоне кур - Пэлем Грэнвилл Вудхауз
И это его сгубило. Не успел гонг призвать ко второму раунду, как он вылетел из своего угла, полный сверхсамоуверенности, и наскочил на мистера Томаса, будто вертящийся дервиш.
Я без труда читал его мысли. Ясно было, что он весьма ошибочно истолковал положение вещей. Вместо того чтобы понять терпимость противника и быть за нее благодарным, как того требует простая порядочность, он преисполнился надменной гордыни. Вот, сказал он себе, человек чертовски на него обиженный – и, провалиться ему, если типчик не способен даже стукнуть его толком. Разгадка в том, казалось ему, что он, Укридж, был куда лучше, чем он сам о себе думал, – боксером, с которым следует держать ухо востро, способным показать благородному собранию покровителей этого спорта нечто такое, на что стоит посмотреть. И вот, в ситуации, когда любой здравомыслящий человек тотчас понял бы положение вещей, постарался бы выразить свою благодарность, не докучая мистеру Томасу излишними ударами, в клинче нашептывая ему на ухо лестные комплименты и в целом усердно закладывая основы чудесной дружбы к моменту истечения джентльменского соглашения, Укридж совершил нечто совсем уж непростительное: краткие секунды ложных выпадов в центре ринга, затем резкий чавкающий звук, недоуменный вскрик, и мистер Томас, чей глаз постепенно наливался кровью, повис на канатах, бормоча себе что-то под нос по-уэльски.
Укридж врезал ему в этот самый нос!
И вновь мне надлежит воздать должное беспристрастности лланиндннских поклонников бокса. Получивший удар в нос был одним из них – возможно, любимейшим сыном Лланинднно, – и все же ничто не могло превзойти восторг, с каким они рукоплескали успеху гостя. Раздавались восхищенные крики, словно Укридж оказал каждому из присутствующих по личной услуге. Они не смолкали, пока он бодро направлялся к своему противнику, и – подтверждая, насколько лланиндннские зрители были справедливы и свободны от личных предпочтений, – эти крики удвоились, когда мистер Томас размахнулся ручищей толщиной в окорок и уложил Укриджа навзничь. Казалось, широкие натуры этих зрителей приветствовали любые удары, лишь бы посокрушительнее.
Укридж сосредоточенно поднялся на одно колено. Его чувствительность была уязвлена нежданным тычком, раз в пятнадцать увесистее тех, которые он получал до этой минуты, но он был человеком сильным духом и решительным. Как бы он ни трепетал перед суровой квартирной хозяйкой, с какой бы ловкостью ни ускользал за угол при виде приближающегося кредитора, его воинственное сердце нельзя было ни в чем упрекнуть, когда речь шла о разрешении благородного спора между мужчиной и мужчиной, не опошленного финансовыми соображениями. Он мученически поднялся на ноги, а мистер Томас, теперь окончательно расторгнув джентльменское соглашение, приплясывал перед ним, держа кулаки наготове, и только то обстоятельство, что одна из перчаток Укриджа еще касалась пола, препятствовало ему пустить их в ход незамедлительно. И именно в этот напряженнейший момент голос произнес у меня над ухом:
– Секундочку, мистер!
Рука мягко отодвинула меня в сторону, что-то очень большое заслонило свет. И Уилберфорс Билсон, протиснувшись под канатами, вступил на ринг.
С точки зрения историка, ничто не могло быть удачнее ошеломленного молчания зрителей, ошарашенных этим поразительным маневром. Иначе трудно было бы распознать побуждения и объяснить скрытые причины. Думаю, зрители либо на несколько секунд онемели от изумления, либо эти несколько кратких секунд они находились под впечатлением, что мистер Билсон всего лишь авангард отряда полицейских в штатском, которые вот-вот вломятся в зал. Но как бы то ни было, несколько секунд они соблюдали тишину, и мистер Билсон смог произнести свою речь.
– Бокс, – взревел он, – это плохо!
По залу пронесся тревожный ропот. Голос рефери визгливо произнес:
– Эй! Э-эй!
– Грешно, – пояснил мистер Билсон голосом, которому позавидовал бы и пароходный гудок в тумане.
Красноречие Билсона оборвал мистер Томас в попытке обойти его и добраться до Укриджа. Боевой ласково отпихнул его.
– Джентльмены, – загремел он, – и я тоже, бывало, давал волю рукам! В гневе я сбивал людей с ног. Р-ры, еще как! Но я узрел свет! О, братья мои…
Остальная часть его речи пропала для потомства. С устрашающей внезапностью ледяная тишина растаяла. Повсюду в зале негодующие люди поднимались с оплаченных мест, чтобы изложить свою точку зрения.
Впрочем, сомнительно, что мистер Билсон продолжил бы указанную речь, даже если бы они не лишили его своего внимания, ибо Ллойд Томас, который тем временем грыз шнурки своих перчаток с видом человека, чье терпение истощилось, теперь внезапно сбросил эти препятствия на пути более полного выражения своего «я» и двумя ничем не прикрытыми кулаками яростно поразил мистера Билсона в скулу.
Мистер Билсон обернулся. Было видно, что он потрясен, но более духовно, нежели физически. На мгновение он словно бы не знал, как поступить. Затем он подставил другую щеку.
Кипящий мистер Томас поразил и ее.
Теперь в Уилберфорсе Билсоне не осталось ни колебаний, ни неуверенности. Он явно пришел к выводу, что сделал все, чего в разумных пределах можно требовать от пацифиста. У человека как-никак только две щеки. Он вскинул мачтообразную руку, чтобы отбить третий удар, и ответил на него с точностью и воодушевлением, которые отбросили его оскорбителя на канаты, а затем, молниеносно скинув пиджак, он приступил к делу с тем нераскаянным рвением, которое сделало его балованным любимцем сотни портов. Я же бережно подхватил Укриджа, когда он свалился с ринга, и торопливо увел по коридору в раздевалку. Я многое отдал бы, лишь бы остаться в зале и присутствовать при рукопашном бое, который – если не вмешается полиция – обещал стать битвой века, но требования дружбы превыше всего.
Однако десять минут спустя, когда Укридж, умытый, одетый и вернувшийся в свое нормальное состояние настолько, насколько это возможно для человека, вкусившего полновесный удар такого вот Ллойда Томаса по жизненно важному месту, потянулся за макинтошем, сквозь преграды дверей и коридоров донесся настолько заманчивый внезапный рев, что мой спортивный дух отказался его проигнорировать.
– Вернусь через минутку, старина, – сказал я и, подстегиваемый все нарастающим ревом, зарысил по коридору назад в зал.
В промежутке, пока я ухаживал за моим поверженным другом, происходившее там обрело некоторый декорум. Буйная самозабвенность первых секунд конфликта поугасла. Хранители традиций принудили мистера Томаса вновь облечься в перчатки, и Боевому тоже вручили пару. Более того, с первого взгляда мне стало ясно, что конфликт вернулся в рамки турнирного этикета
