Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Напротив, у радиомагазина Уэбба[416] мы заряжаем аккумулятор – пока работает бесплатно, – стоит бледная девица в надвинутой на самые глаза шапочке и как будто о чем-то усиленно размышляет. Шофер такси рядом с нею думает: раздумывает ли она, ехать ли ей со мной и хватит ли у нее на это денег, или она кого-нибудь поджидает? Но та только слегка сгибается в своем бархатном пальто, как будто она что-то вывихнула, а затем снова пускается в путь, ей просто немного нездоровится, и тогда у нее всякий раз бывают какие-то ноющие боли внутри. Она готовится к экзаменам на учительницу, посидит сегодня дома и сделает себе согревающий компресс, к вечеру эти боли вообще стихают.
Некоторое время – ничего, передышка, дела поправляются
Вечером 9 февраля 1928 года[417], когда в Осло пало рабочее правительство[418], в Штутгарте заканчивались шестидневные велогонки[419] – победительницей вышла пара ван Кемпен – Франкенштейн с 726 очками, покрыв 2440 километров, – а положение в Саарской области[420], по-видимому, обострилось, вечером 9 февраля 1928 года, во вторник (прошу минуту внимания. Вы видите теперь таинственный облик незнакомки, и вопрос этой красавицы касается всех, в том числе и вас: вы уже пробовали папиросы Калиф[421] табачной фабрики братьев Гарбати?), так вот в этот вечер Франц Биберкопф стоял на Александрплац у киоска с объявлениями и внимательно изучал приглашение мелких огородников и садоводов районов Трептов-Нейкельн и Бриц на митинг протеста в большом зале Ирмера, повестка дня: самовольный уход с работы. Ниже красовались плакаты: Мучения от астмы и Прокат маскарадных костюмов, богатый выбор для дам и кавалеров. И вдруг рядом с ним маленький Мекк. Эге, Мекк! Да ведь мы ж его знаем! Видишь, вон он идет![422]
«Ах, Францекен, Францекен, – повторяет Мекк, вне себя от радости. – Франц, братишка, да неужели ж это возможно, неужели ж нам опять привелось свидеться, ну прямо как будто ты с того света! Я готов был поклясться, что…» – «Ну, в чем дело? Могу себе представить, ты думал, что я опять что-нибудь натворил. Нет, брат, нет». Они трясли друг другу руки, трясли их до самых плеч, трясли плечи до самых ребер, хлопали друг друга по плечу, весь человек раскачивался и приходил в движение.
«Такая уж судьба, что мы не видались, Готлиб. А я торгую в этих местах». – «Здесь, на Алексе? Да что ты говоришь, Франц, как же это мы с тобой ни разу не встретились? Может быть, бежали друг мимо друга, да, видно, глаза не туда глядели». – «Верно, так оно и было, Готлиб».
И – пошли под ручку вниз по Пренцлауерштрассе. «Ты же когда-то хотел торговать гипсовыми головками, Франц?» – «Для гипсовых головок у меня не хватает настоящего понимания. Для гипсовых головок требуется образование, а у меня его нет. Я опять торгую газетами, ничего, кормиться можно. Ну а ты, Готлиб?» – «Я стою на Шенгаузераллее с мужским платьем – непромокаемыми куртками и брюками». – «А откуда у тебя вещи?» – «Ты все такой же, Франц, все еще постоянно спрашиваешь – откуда да как. Так спрашивают только девицы, когда хотят получать алименты». Франц с минуту молча шагал рядом с Мекком, а потом, сделав мрачное лицо, сказал: «Смотри, попадешься ты со своими штучками!» – «Что значит „попадешься“, что значит „штучки“, Франц? Надо быть деловым человеком, надо уметь купить товар».
Франц не хотел идти дальше, ни за что не хотел, заупрямился. Но Мекк, продолжая болтать, приставал: «Зайдем в пивную, Франц, может быть, встретим там этих скотопромышленников – помнишь, у которых было судебное дело. Еще они сидели с нами на собрании, где ты достал себе ту бумажку. Так вот, они здорово влипли со своим судебным делом. Они таки приняли присягу, и теперь им приходится выставлять свидетелей для подтверждения того, в чем они присягали. Несдобровать им, брат, полетят они вверх тормашками». – «Нет, Готлиб, уж лучше я все-таки не пойду с тобой».
Но Мекк не уступал, ведь это ж был его добрый старый приятель, пожалуй самый лучший из всех, за исключением, конечно, Герберта Вишова, но тот стал сутенером, и он не желает его больше знать. И вот они под ручку шагают по Пренцлауерштрассе – водочные и ликерные изделия, мастерские дамских мод, кондитерские, шелк, шелк, рекомендую шелк как самое модное и нарядное для элегантной женщины!
А когда пробило восемь, Франц сидел с Мекком и еще одним человечком, который объяснялся знаками, за столиком в углу пивной. Пир у них был горой. Мекк и немой только диву давались, как Франц совсем растаял, с наслаждением ел и пил, две порции айсбейна, затем фасоль со свининой и один бокал энгельгардтовского за другим, и угощал их. Они все трое облокотились на столик, чтоб никто другой не подсел и не мешал им; только худая как щепка хозяйка допускалась к ним – убрать одно, подать другое, наполнить стаканы. За соседним столиком сидели трое пожилых мужчин, которые время от времени поглаживали друг друга по лысинам. Франц, уплетая за обе щеки, посмеивался и, прищурившись и подмигивая в ту сторону, говорил: «Что это они там делают?» Хозяйка придвинула ему горчицу, уже вторую баночку. «Ну, вероятно, любят друг друга». – «Вот именно. И я так полагаю». И все трое принимались гоготать, чавкали, давились. А Франц то и дело повторял: «Надо себя побаловать. Человек, у которого много сил, должен побольше есть. С пустым брюхом много не наработаешь».
Скот прибывает по железной дороге из провинций, из Восточной Пруссии, Померании, Западной Пруссии, Бранденбурга. Блеет, мычит, спускаясь по сходням. Свиньи хрюкают, обнюхивают землю. Идешь в тумане. Бледный молодой человек борет топор, и – хрясь, мгновение – и пропало сознание, нет его.
В 9 часов наши приятели убрали локти со стола, сунули себе сигары в жирные рты и начали вместе с отрыжкой выпускать из себя теплый пар закуски.
И вот тут что-то завязалось.
Сначала в
