Дом разделенный - Перл С. Бак
Так Юань все шесть лет то и дело впадал в отчаяние, и на этом отчаянии выросло и окрепло то, что было заложено еще Тигром. Юань решил всей душой отдаться делу служения родине и через некоторое время вовсе забыл, что он – это он. Юань ходил среди чужеземцев, и разговаривал с ними, и считал себя при этом не отдельно взятым Ваном Юанем, а целым народом или, по меньшей мере, человеком, отстаивающим честь всего своего народа на этой чужой земле.
Лишь рядом с Шэном он вспоминал, что еще молод и может жить не одним только служением. За те шесть лет Шэн ни разу не покидал большого города, в котором решил остановиться. Он говорил: «А зачем мне отсюда уезжать? Здесь всего вдоволь, а столько знаний я и за всю жизнь не усвою! Лучше хорошенько узнать один этот город, чем помаленьку узнавать другие. Если я пойму его, то пойму и весь народ, потому что здесь живут те, кто говорит от имени целого народа».
И вот, поскольку Шэн наотрез отказывался куда-либо выезжать, но все же хотел видеться с Юанем, тот каждое лето поддавался на его изящные, игривые письма с уговорами и приезжал на все каникулы к нему, и спал в крошечной гостиной Шэна, и сидел с гостями, и слушал беседы, которые часто там велись, и порой сам вставлял пару фраз, хотя по большей части молчал, ибо Шэн вскоре понял, какой затворнической и ограниченной жизнью жил Юань, и прямо говорил брату, что он о нем думает.
С нехарактерной для него резкостью Шэн сообщал Юаню все, что тому следовало видеть и знать. Он говорил так:
– Наш народ всегда боготворил книги. И где мы теперь? А этих людей книги волнуют меньше, чем любой другой народ на свете. Они хотят жить в свое удовольствие. Они не поклоняются ученым, а смеются над ними! Половина студенческих шуток – о преподавателях, и зарабатывают преподаватели меньше, чем обслуга. Так разумно ли пытаться выведать тайны этого народа у старичья? Разумно ли узнавать все об этой стране из уст одного лишь крестьянского сына? Нельзя быть таким узколобым, Юань. Ты довольствуешься одной целью, одним человеком, одним местом – и лишаешь себя остального. Меньше всего знаний об этом народе заключено в его книгах. В своих библиотеках они собирают книги со всего мира и используют их, как мы используем запасы зерна или золота: книги – лишь средство для претворения в жизнь их плана. Ты можешь прочесть тысячу книг, Юань, и ничего не узнать о тайне их преуспеяния».
Подобные речи Шэн заводил вновь и вновь, и Юань, восхищенный его непринужденностью и мудростью, наконец спросил:
– Что же мне делать, Шэн, чтобы узнать больше?
И Шэн ответил:
– Повидай все, побывай всюду, пообщайся с разными людьми. Пусть твой участок зарастет сорняками, а книги запылятся. Я долго сидел тут и слушал, что узнал ты. Теперь идем, и я покажу тебе, что узнал я.
Шэн выглядел таким искушенным, таким уверенным, когда говорил все это, грациозно стряхивая пепел с сигареты и приглаживая свои гладкие черные волосы холеной рукой цвета слоновой кости, что Юань невольно смутился и почувствовал себя неотесанным деревенщиной. Ему в самом деле казалось, что Шэн знает намного больше. А как он изменился! Из тонкого, миловидного и мечтательного юноши он расцвел в мужчину яркого и быстрого, уверенного в себе и своей красоте. Его питала некая страсть. В наэлектризованном воздухе этой новой страны от его томности не осталось и следа. Он двигался, говорил и смеялся так же, как местные, однако внешней живости сопутствовали изящество, естественность и внутренняя одухотворенность, свойственные его народу. Увидев повзрослевшего Шэна, Юань решил, что ему нет равных по красоте и уму. Он благоговейно спросил:
– Ты по-прежнему пишешь стихи и рассказы?
И Шэн весело ответил:
– О да, теперь я пишу даже больше, чем раньше! У меня набралось стихов на целый сборник – надеюсь, скоро его напечатают. Еще у меня в планах получить пару литературных премий за новые рассказы.
Шэн говорил все это без бахвальства, но с уверенностью человека, который хорошо себя знает. Юань молчал. Ему стало казаться, что он в самом деле ничего не добился. Он был так же неуклюж и нерасторопен, как в первые дни после приезда; друзей у него так и не появилось; плодами его многомесячных трудов стало несколько толстых тетрадей да клочок земли с сеянцами нескольких культур.
Однажды он спросил Шэна:
– Что ты будешь делать, когда вернешься домой? Так и будешь жить в городе?
Он задал этот вопрос, чтобы понять, терзается ли Шэн, как и он, недоразвитостью родной страны и народа. Шэн ответил ему жизнерадостно и очень уверенно:
– О, конечно! Где же еще? Больше негде. По правде сказать, Юань, – сейчас, когда рядом никого нет, я могу говорить откровенно, – для таких, как мы, в нашей стране нет другого подходящего места. Где еще найти развлечения под стать нашему уму и сердцу, и где настолько же чисто? Те воспоминания о родной деревне, что еще живы во мне, могут вызывать одно лишь отвращение. Люди ходили в грязных лохмотьях, по улицам бегали голые дети и злобные шелудивые псы, все было засижено мухами… Да ты и сам помнишь! Нет, я отказываюсь жить где-либо, кроме большого города. И мы можем многому научиться у западных людей в том, что касается удобств и удовольствий. Мэн их ненавидит, но не забывай, что за долгие века замкнутой жизни, пока нас никто не трогал, мы так и не додумались до водопровода, электричества, кинематографа и прочих благ! Я хочу наслаждаться жизнью, жить легко, привольно и сочинять стихи!
– То есть, жить для себя, – отрезал Юань.
– Пусть так, – непринужденно отвечал Шэн. – Все мы эгоисты, разве нет? В том числе и Мэн, преданный своему правому делу. Ох уж эта революция! Ты только взгляни на их лидеров, Юань, и попробуй сказать, что они не эгоисты! Один был бандитом… Другой сперва переметнулся на сторону врагов, когда преимущество было за ними, а потом вернулся! Третий… На что он живет, если не на деньги, собранные с простого народа?
