Мастер Мартин-Бочар и его подмастерья - Эрнст Теодор Амадей Гофман

— Отнюдь нет, — ответил мастер Мартин, — отнюдь нет, дорогой мой, милостивый мой господин, я бы учтиво отворил вам дверь, все в моем доме было бы к вашим и вашего сына услугам, но что до моей Розы, я бы сказал: «Если бы только небу угодно было, чтобы ваш смелый рыцарь стал хорошим бочаром, не было бы для меня на всей земле зятя более желанного, чем он, — а теперь…» Но все же скажите, дорогой, достойный господин мой, зачем дразните и мучите вы меня такими странными вопросами? Посмотрите, совсем расстроился наш веселый разговор, стаканы стоят нетронутые! Оставим-ка в покое и зятя и свадьбу Розы. Пью за здоровье вашего сына, о котором я слышал, что он красавец.

Мастер Мартин взял в руки свой стакан, Паумгартнер последовал его примеру, восклицая:

— Пусть кончатся все неприятные разговоры, и да здравствует ваш храбрый рыцарь!

Шпангенберг чокнулся с ними и сказал с принужденной улыбкой:

— Вам нетрудно догадаться, что говорил я в шутку, ибо моего сына, которому надлежит искать себе жену среди знатнейших девиц, только дикое любовное безумие могло бы заставить, забыв о своем сане и рождении, посвататься к вашей дочери. Но все же вы могли чуть поласковее ответить на мой вопрос!

— Ах, дорогой господин, — отвечал мастер Мартин, — даже и в шутку не смог бы я ответить иначе, чем я ответил бы, если б на самом деле случилось такое дивное дело, какое вы выдумали. Впрочем, оставьте мне мою гордость, ибо ведь сами вы должны признать, что я лучший бочар в этих краях, что в вине я понимаю толк, что я крепко и верно соблюдаю мудрый винный устав в бозе почившего императора нашего Максимилиана, что я человек благочестивый и ненавижу всякое беззаконие, что на свою двухфудерную бочку никогда не выпариваю больше лота чистой серы, которая дает нужную крепость, и во всем этом, мои дорогие, достойные гости, вы достаточно убедитесь по вкусу моего вина.

Шпангенберг, заняв прежнее место, старался придать своему лицу более веселое выражение, а Паумгартнер изменил предмет разговора. Но подобно тому как расстроенные струны музыкального инструмента все время ослабевают и музыкант тщетно силится вызвать вновь те благозвучные аккорды, что слышались раньше, так и между стариками уже не ладился разговор. Шпангенберг кликнул своих слуг и, чрезвычайно недовольный, покинул дом мастера Мартина, в который он входил веселый и благодушный.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Предсказание старой бабушки

⠀⠀ ⠀⠀

Мастер Мартин был несколько смущен тем, что его старый заказчик так угрюмо расстался с ним, и, обращаясь к Паумгартнеру, который только что допил последний стакан и собирался уходить, он молвил:

— Право же, я совсем не понимаю, что старик хотел сказать своими речами и отчего это он напоследок рассердился.

— Дорогой мастер Мартин, — начал Паумгартнер, — вы достойный, благочестивый человек, и, разумеется, можно придавать цену тому, что с божьей помощью идет добрым порядком и что доставило человеку богатство и почет. Но только надо остерегаться хвастливой гордости, она противна христианскому духу. С вашей стороны нехорошо уже было то, что в сегодняшнем собрании вы поставили себя выше всех прочих мастеров цеха. Пусть вы больше, чем другие, понимаете в своем искусстве, но когда вы прямо в лицо говорите такие вещи, это может вызвать только гнев и досаду. И потом — вечером. Ведь нельзя же быть в таком ослеплении, чтобы в словах Шпангенберга не видеть шутливого желания — испытать, как далеко может зайти ваша упрямая гордость. Достойного старика больно должны были задеть ваши слова о том, что в каждом дворянине, который сватается к вашей дочери, вы предполагаете низкие, корыстные цели. И все еще было бы хорошо, если бы вы удержались, когда Шпангенберг заговорил о своем сыне. Что, если б вы сказали ему: «Да, дорогой, достойный господин мой, что сами вы, как сват, приедете с вашим сыном, да такой чести я никак не ожидал, тут поколебались бы мои самые твердые решения». Да! если б вы молвили такие слова, из этого не вышло бы ничего иного, как только то, что старик Шпангенберг, вовсе позабыв все свое неудовольствие, весело улыбнулся бы и к нему вернулось бы прежнее благодушие.

— Браните меня, — сказал мастер Мартин, — браните меня вовсю, я, точно, заслужил это, но, когда старик стал молоть такой вздор, у меня дыханье сперлось, я не мог иначе ответить ему.

— И потом, — продолжал Паумгартнер, — что за дикое намерение выдать вашу дочь именно за бочара! Вы говорите, что небу поручили судьбу вашей дочери, а сами с земным нелепым упрямством стараетесь упредить решение вечного владыки, определяете тот малый круг, из которого хотите выбрать себе зятя. Это может погубить и вас и вашу Розу. Бросьте, мастер Мартин, бросьте эту нехристианскую, ребяческую, глупую затею. Пусть вечный владыка творит свою волю и доброму сердцу вашей дочери внушит правильное решение!

— Ах, достойный господин мой, — молвил в совершенном унынии мастер Мартин, — только теперь я вижу, как дурно поступил я, не рассказав всего сразу. Вы думаете, что только почтение к моему ремеслу привело меня к бесповоротному решению выдать Розу за бочара, но это не так, есть тому и другая, дивная, таинственная причина. Не могу отпустить вас, пока вы не узнаете всего; вы не должны, на ночь глядя, сердиться на меня. Садитесь же, прошу вас от всего сердца, повремените немного. Видите, вот еще стоит бутылка отличного старого вина, которым пренебрег рассерженный рыцарь, останьтесь же, побудьте моим гостем.

Паумгартнера удивили настойчивость мастера Мартина и доверчивый тон, который был совсем несвойствен ему; казалось, на сердце у него лежит тяжелое бремя, которое ему хочется сбросить. Когда Паумгартнер уселся и выпил стакан вина, мастер Мартин начал так:

— Вы знаете, дорогой, достойный господин мой, что вскоре после рождения Розы моя добрая жена скончалась от последствий тяжелых родов. В то время моя бабушка, древняя старуха, была еще жива, если можно назвать живым человеком совсем глухого, слепого, почти неспособного говорить, неспособного двигаться и день и ночь лежащего в постели. Розу мою окрестили; кормилица сидела с ребенком в комнате бабушки. На душе у меня было так грустно, а когда я глядел на прекрасного младенца, я чувствовал такую дивную радость, смешанную с тоской, такое глубокое волнение, что был негоден ни для какой работы и молча, погруженный в самого себя, стоял возле постели бабушки, которую я почитал счастливой, ибо она уже была свободна