Уильям Фолкнер - Свет в августе

Шериф оглядел стоявших рядом.

-- Кто жил в хибарке?

-- Я и не знал, что там жили, -- сказал помощник. -- Нигеры небось. Послушать про нее -- так она их, нигеров, и в дом могла пустить. Удивляюсь только, почему они раньше этого не сделали.

-- Приведите мне Нигера, -- сказал шериф. Помощник и еще двое-трое привели ему Нигера. -- Кто жил в этой хибарке? -- спросил шериф.

-- Я не знаю, мистер Уатт, -- сказал негр. -- Я внимания не обращал. Я и не знал, что там люди жили.

-- Давайте-ка его туда, -- сказал шериф?

Вокруг шерифа, помощника и негра постепенно собирались неотличимые друг от друга лица с алчными глазами, в которых самые настоящие отпрыски пустого пламени уже подернулись дымком. Казалось, все пять их чувств соединились в одном органе глядения, как в апофеозе, а слова, носившиеся между ними, рождаются из ветра, воздуха Это он? Вот этот убил? Шериф поймал его. Шериф уже схватил его Шериф посмотрел на них.

-- Уходите, -- сказал он. -- Все. Подите посмотрите на пожар. Если мне понадобится помощь, я вас позову. Давайте отсюда.

Он повернулся и повел помощников с негром к хибарке. Отвергнутые стояли кучкой позади и наблюдали, как трое белых с негром входят в хибарку и закрывают за собою дверь. А позади них пламя доедало дом, наполняя воздух гудением -- не более громким, чем голоса, но совсем не таким ниоткудошным Если это он, то какого черту, мы стоим и ждем. Убил белую женщину, черная сволочь... Ни один из них никогда не бывал в этом доме. При ее жизни они не позволяли женам к ней ходить. А когда были помоложе -- мальчишками (кое у кого и отцы в свое время занимались тем же) кричали на улице ей вдогонку: "Негритянская хахальница! Негритянская хахальница!"

В хибарке шериф тяжело опустился на одну из коек.

Вздохнул: человек-бочка, как бочка, грузный и неподвижный.

-- Ну, я хочу знать, кто живет в этой хибарке, -- сказал он.

-- Я вам сказал, не знаю, -- ответил негр. Он отвечал немного угрюмо, настороженно, с затаенной настороженностью. Он не спускал глаз с шерифа. Еще двое белых стояли у него за спиной, их он не видел. Он не оглядывался на них, даже украдкой Он смотрел в лицо шерифа, как смотрят в зеркало. И, может быть, как в зеркале, и увидел, что они начинают. А может, и не увидел, ибо если что и переменилось, мелькнуло в лице шерифа, то всего лишь мелькнуло. Но негр не оглянулся; только лицо его вдруг сморщилось, быстро и на один лишь миг, и вздернулись углы рта, оскалились, как в улыбке, зубы -- когда ремень хлестнул его по спине. И тут же разгладилось, непроницаемое.

-- Я вижу, ты не очень стараешься вспомнить, -- сказал шериф.

-- Я не могу вспомнить, потому что я не могу знать, -- сказал негр. -Я живу-то совсем не тут. Вы же небось знаете, где у меня дом, белые люди.

-- Мистер Бьюфорд говорит, что ты живешь вон там, прямо у дороги, -сказал шериф.

-- У дороги мало ли кто живет. Мистер Бьюфорд, он же небось знает, где мой дом.

-- Он врет, -- сказал помощник. Это его звали Бьюфордом. Он и держал ремень -- пряжкой наружу Держал, изготовясь. Следя за лицом шерифа. Так легавая ждет приказа кинуться в воду.

-- Может, врет; может, нет, -- сказал шериф. Он созерцал негра. Под тяжестью его громадного, неповоротливого тела пружины кровати просели. -- Он просто еще не понял, что я не шучу. Не говоря уже об этой публике -- у них ведь нет своей тюрьмы, чтобы спрятать его, если дело примет неприятный оборот. А если бы и была, они все равно не стали бы утруждаться.

Может быть, глаза его опять подали знак, сигнал; может быть -- нет. Может быть, негр уловил это; может быть -- нет. Ремень опять хлестнул, пряжка полоснула по спине.

-- Еще не вспомнил? -- сказал шериф.

-- Там двое белых, -- сказал негр. Голос у него был безучастный -- ни угрюмости, ничего. -- Не знаю, кто они такие и чего делали. Не наша это забота. Никогда их не видел. Просто слышал, люди говорили, что там живут двое белых. А кто они -- нас не касается. Больше ничего не знаю Хоть до смерти запорите. Больше ничего не знаю.

Шериф опять вздохнул.

-- Хватит. Похоже, что так.

-- Да это же -- как его, Кристмас, который на фабрике работал, а другой -- Браун, -- сказал третий мужчина. -- Да это бы вам в Джефферсоне кто угодно сказал -- любого останови, от кого спиртным пахнет.

-- И это похоже, что так, -- сказал шериф.

Он вернулся в город. Когда толпа увидела, что шериф уезжает, начался общий исход. Как будто смотреть было больше не на что. Труп увезли, а теперь уезжал и шериф. Он будто увозил в себе, где-то внутри этой неповоротливой и вздыхающей туши, саму тайну: ту, что манила и воодушевляла их как бы намеком на что-то, кроме однообразной череды дней и разврата набитой утробы. И вот, смотреть было больше не на что, кроме как на пожар; а его они уже наблюдали три часа Они уже свыклись с ним, сроднились; он уже стал неотъемлемой частью их жизни, не только переживаний, -- увенчанный в безветрии столбом дыма, неколебимым, как памятник, к которому можно вернуться в любую минуту. Поэтому, когда их караван достиг города, в нем было что-то от надменной чопорности похоронного кортежа: автомобиль шерифа -- в голове, остальные -гудят и блеют позади, в тучах совместно поднятой пыли. На перекрестке возле площади их задержала на минуту повозка, остановившаяся, чтобы выпустить пассажира Выглянув из окна, шериф увидел молодую женщину, вылезавшую из повозки, медленно и осторожно -- с неуклюжей осторожностью женщины на сносях. Затем повозка отъехала; караван двинулся дальше и пересек площадь, где кассир в банке уже вынул из сейфа конверт, который был оставлен ему на хранение покойной -- с надписью: Открыть после моей смерти. Джоанна Берден. Когда шериф вошел к себе в кабинет, кассир уже ждал там с конвертом и его содержимым. Оно состояло из одного листка бумаги, на котором той же рукой, что и на конверте, было написано: оповестить адвоката И. И. Пиблса-Бил-стрит, Мемфис, Теннесси, и Натаниэля Беррингтона -- Сент-Эксесер, Нью-Гемпшир. И больше ничего.

-- Этот Пиблс -- нигер-адвокат, -- сказал кассир.

-- Вон что? -- сказал шериф.

-- Ага. Что прикажете делать?

-- Да, наверно, то, что в бумаге сказано, -- ответил шериф -- Или, пожалуй, я сам это сделаю.

Он отправил две телеграммы. Ответ из Мемфиса был получен через полчаса. Другой пришел двумя часами позже; затем в течение десяти минут по городу разнесся слух, что нью-гемпширский племянник мисс Берден предлагает тысячу долларов за поимку убийцы. В девять вечера явился человек, которого увидел деревенский, когда вломился в горевший дом. Но они еще не знали, что он -тот самый Он им этого не сказал. Они знали только, что человек, который недавно поселился в городе и был известен среди них как бутлегер Браун, да и бутлегер-то не первой руки, появился на площади очень взволнованный И спрашивал шерифа. И тогда все начало мало-помалу складываться. Шериф знал, что Браун как-то связан с другим человеком, другим приезжим -- Кристмасом, о котором, хотя он прожил в Джефферсоне три года, было известно еще меньше, чем о Брауне; только теперь шериф выяснил, что Кристмас три года прожил в хибарке за домом мисс Берден. Браун желал высказаться, требовал, чтобы ему дали высказаться, -- громко и настойчиво; сразу стало ясно, что требует он, оказывается, тысячу долларов премии.

-- Хочешь стать свидетелем обвинения? -- спросил его шериф.

-- Никем я не хочу стать, -- возразил Браун грубо и хрипло, с несколько ошалелым видом. -- Я знаю, кто убил, и скажу, когда получу деньги.

-- Ты поймай того, кто убил, тогда получишь деньги, -- сказал шериф. И Брауна отвели в тюрьму, для сохранности. -- Только, думается, это-лишнее, -сказал шериф. -- Думается, пока тут пахнет этой тысячей, его отсюда не выкуришь.

Когда Брауна забрали, -- он все сипел, негодовал, размахивал руками, -шериф позвонил в соседний город, где держали пару ищеек. Собак обещали привезти ранним утренним поездом.

Когда печально забрезжило воскресное утро, над унылой платформой, где ждали тридцать или сорок человек, замелькали и дрожа остановились на несколько мгновений освещенные окна поезда. Поезд был скорый и не всегда останавливался в Джефферсоне. Он задержался ровно настолько, сколько надо было, чтобы выпустить двух собак: тысяча тонн дорогих и замысловатых изделий из металла со свирепым сверканием и грохотом ворвалась и уткнулась в почти оглушительную тишину, наполненную пустячными людскими звуками, чтобы изрыгнуть двух поджарых раболепных призраков, чьи вислоухие кроткие лица печально и приниженно смотрели на усталые, бледные лица людей, которые почти не спали с позапрошлой ночи и окружили собак в каком-то жутком и бессильном нетерпении. Казалось, скверна убийства распространилась и на все последующие действия, превратила их во что-то чудовищное, парадоксальное, противное и разуму и природе.

Когда шерифово ополчение миновало холодные головешки и золу пожарища и подошло к хибарке, солнце только что показалось. Собаки, то ли осмелев от солнечного света и тепла, то ли заразившись от людей лихорадкой погони, возле хибарки начали брехать и рваться. Нюхая шумно и в унисон, они взяли след и потащили на поводках человека. Пробежав бок о бок сотню метров, они остановились, начали яростно разрывать землю и отрыли ямку, где кто-то недавно закопал пустые консервные банки. Собак оттащили оттуда. Отвели подальше от хибарки и пустили снова. Собаки немного пометались, поскулили, а потом снова напали на след и припустили во весь дух, вывесив языки, капая слюной, таща, волоча за собой людей, которые бежали и честили их, -- опять к хибарке, и там, расставя ноги, откинув головы, закатив глаза, залились перед пустой дверью страстно и самозабвенно, как два баритона в итальянской опере. Люди отвезли собак обратно в город -- на машинах -- и накормили. Когда они шли через площадь, в церквах уже медленно и мирно звонили колокола, а по улицам чинно двигались люди под светлыми зонтиками, с Библиями и молитвенниками в руках.