Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Лингард с гордостью взирал на плоды своих стараний. С каждым годом он все больше влюблялся в землю, людей, мутную реку, грязную спокойную поверхность которой, будь на то его воля, никогда бы не взрезало ни одно судно, кроме «Вспышки». Медленно поднимая свой корабль вверх по реке с помощью верпа, он опытным взглядом озирал вырубки на берегу и с важным видом объявлял свои прогнозы на будущий урожай риса. Лингард лично знал каждого поселенца от Самбира до морского побережья, знал их жен и детей, каждого человека из этой пестрой оравы; все они, стоя на хлипких мостках построенных прямо над водой клетушек из тростника, махали ему руками и кричали: «О! Капал лайер! Хай!», когда «Вспышка» медленно проходила по обжитому плесу на стоянку в необитаемой части реки, окруженной густым молчаливым лесом, могучие деревья которого покачивали широко раскинутыми ветвями под слабым теплом ветерком, словно ласково и грустно приветствуя гостя. Лингард все это просто обожал – отлитый из коричневого золота ландшафт с изумрудной оторочкой под горячим куполом из сапфира, шепот лесных исполинов, бормотание пальм нипа, постукивавших листьями под легким ночным ветерком, словно спешивших рассказать все секреты темневшей поодаль зеленой чащи. Он любил тяжелый аромат цветов и чернозема, это дыхание жизни и смерти, висевшее над бригом во влажном воздухе теплой спокойной ночи. Любил узкие угрюмые ручьи, чуравшиеся солнца, черные, гладкие, извилистые, как закоулки обманутых надежд. Любил даже стаи обезьян с печальными мордами, осквернявших покой причудливыми скачками и безумными ужимками – пародией на человеческое сумасшествие. Лингард одинаково любил все, живое и неживое: жидкую грязь на берегу, огромных ленивых аллигаторов, с дерзким равнодушием греющихся на солнце. Их размеры наполняли его гордостью. «Здоровенные ребята! Прихвати парочку в Палембанг! Я дело говорю, старик! – восклицал он, шутливо ткнув в ребра какого-нибудь приятеля. – Такая зверюга проглотит тебя в один присест со шляпой, сапогами и прочим! Бесподобные, шельмы! Не хочешь поближе на них посмотреть? А-а, испугался! Ха-ха-ха». И громоподобный смех наполнял веранду постоялого двора, выкатывался в сад, затоплял улицу, на мгновение останавливал бесшумное шарканье босых коричневых ног; его громкие раскаты пугали даже ручную птичку хозяина, нахальную майну, заставляя ее робко прятаться под ближайшим стулом. В большой бильярдной потные мужчины в тонких хлопчатобумажных майках останавливали игру, с киями в руках прислушивались к гоготу за настежь открытыми окнами и с глубокомысленным кивком шептали: «Опять старый волк травит про свою реку».
Он воистину был хозяином этой реки! Шепот любопытных, ореол загадочности служили для Лингарда источником нескончаемого удовольствия. Невежественные пересуды преувеличивали размеры доходов от его загадочной монополии. Хотя в целом он не переносил вранья, в этом случае любил подлить масла в огонь слухов и шутливо, с невозмутимым видом прихвастнуть. Это была его река! Она принесла не только богатство, но и сделала его интересным человеком. Эта тайна делала его особенным среди купцов южных морей и полностью удовлетворяла присущее любому человеку заветное желание отличаться от других, хотя Лингард даже не подозревал, что оно жило и в его сердце. Неведомая река была главным элементом его благополучия, что Лингард понял в полной мере, только потерпев непредсказуемую, внезапную, болезненную утрату.
После разговора с Олмейером капитан поднялся на борт шхуны, отправил Джоанну на берег и заперся в своей каюте, чувствуя себя совершенно разбитым. Лингард прикрывал свое бездействие жалобами на хворь Олмейеру, который приходил проведать его по два раза на дню. Ему требовалось время для размышлений. Лингард был очень зол: на себя, на Виллемса – на то, что сделал Виллемс, и на то, чего не сделал. Образ законченного мерзавца никак не складывался в его уме. Блестящий замысел, а до конца не доведен. Почему? Виллемсу логичнее было бы перерезать Олмейеру глотку, сжечь дом и удрать: сбежать подальше от него, грозного Лингарда, но ничего подобного он не сделал. Что за этим крылось: дерзость, пренебрежение или что-то другое? Лингард чуял намек на неуважение к своему авторитету, и незаконченность подлости сильно его тревожила. Было в ней что-то половинчатое, ущербное – нечто такое, что могло бы развязать руки для возмездия. Самым правильным и очевидным шагом было бы пристрелить Виллемса. Но разве у Лингарда поднимется на это рука? Если бы этот малый сопротивлялся, лез в драку или убегал, если бы показал, что понял, как подло поступил, то убить его было бы проще, естественнее, но все обстояло наоборот! Виллемс прислал ему записку. Предлагал встретиться. Для чего? Он совершил беспримерное, хладнокровное предательство, жуткое и непостижимое, которое невозможно ничем объяснить. Почему он это сделал? Почему? Почему? Старый моряк не раз и не два со стоном произносил этот вопрос в душном одиночестве своей каюты, хлопая себя ладонью по лбу.
За четыре дня добровольного заточения из Самбира, внешнего мира, который так внезапно и безвозвратно выскользнул у него из рук, пришли два сообщения. Первой прибыла записка Виллемса, состоящая всего из нескольких слов, нацарапанных на листочке, вырванном из маленького блокнота. Второе послание было написано аккуратным каллиграфическим почерком Абдуллы на большом листе тонкой бумаги, завернутом в кусок зеленого шелка. Смысла записки Виллемса Лингард не понял. В ней говорилось: «Давайте встретимся. Я не боюсь. А вы? В.». Капитан в ярости порвал ее, но, прежде чем клочки грязной бумаги успели опуститься на пол, гнев улетучился и сменился другой эмоцией, заставившей Лингарда встать на колени, собрать обрывки записки, соединить их вместе на коробке хронометра и надолго задуматься, словно надеясь разгадать ужасную загадку по одному лишь почерку. Письмо Абдуллы он прочел с бо`льшим тщанием и спрятал в карман. Оно тоже вызвало у него гнев, который, улетучившись, оставил вместо себя почти покорную, почти изумленную улыбку. Пока оставался хоть какой-то шанс, Лингард не собирался отступать. «Надежнее всего не покидать корабль, пока он на плаву, – гласило одно из его любимых изречений. – Надежнее и правильнее. Бросить корабль, когда обнаружилась течь, нетрудно, но глупо. Очень глупо!» И все же ему хватало рассудительности, чтобы признать себя побежденным в безвыходном положении, оставаться мужчиной и не роптать на судьбу. Когда Олмейер поднялся после обеда на борт, Лингард молча сунул ему письмо Абдуллы.
Зять капитана прочитал его, молча вернул и облокотился на гакаборт (они стояли на палубе). Понаблюдав немного, как вода обтекает руль, он, не поднимая головы, сказал:
– Вполне достойное письмо. Абдулла выдает вам мерзавца
