Под крики сов - Дженет Фрейм
Когда начался первый танец, медсестры ходили взад-вперед по стене с женской стороны, а санитары – с мужской, приговаривая:
– Танцуй. Танцуй. Давай, вставай и танцуй!
Так что они танцевали, как настоящие леди и джентльмены, за исключением того, что мужчины потели, пахли и держались слишком близко, а женщины забывали слушать музыку, наступали партнерам на ноги, и никто не извинялся, а вместо этого все смеялись и говорили:
– Поделом.
Так они плясали, или шагали, или прыгали, или кружились на одном месте, и хотя все время раздавались шутки, а после был вкусный ужин, никто не станет отрицать, что среди пациентов царили отчаяние и замешательство. Музыканты то и дело бросались к задней части сцены, чтобы выпить виски, и возвращались, полные задора, чтобы играть еще энергичнее танго или фокстрот, и пианист подпрыгивал у своего фортепиано, выводя горячий ритм.
Ровно в десять с людей сняли наряды и швырнули обратно в пепел, и ни одна женщина не оставила на танцполе изящную розовую туфельку из атласа или бусин, чтобы ее нашел принц, да и принца ни одного не обнаружилось. В комнате было пусто, душно и пахло табаком.
– Ради всего святого, откройте окно, – сказала Флора Норрис.
Нет, на полу не лежала волшебная туфелька. А если бы лежала, представьте себе волнение, с которым спорили бы Флора Норрис, сестра Даллинг и медсестры, говоря:
– Она моя, моя, она мне впору, смотрите.
Не ведая, что ради великолепия этой туфельки им придется отрубить себе пятку благоразумия, и хлынет кровь, и они завопят от муки.
40
На следующий день после странного времени, проведенного среди сухих бобов в золе, за подсчетами: два и два будет пять, в дверь горной комнаты Дафны заглянула медсестра и, увидев Дафну спокойно сидящей на соломенном матрасе, открыла дверь.
– Дафна, – сказала она.
Это была медсестра-маори с пакетом ирисок в кармане. Она дала Дафне ириску.
– Вот, лови. Пойдем со мной, Дафна, тебя вызывает надзирательница.
Она отвела Дафну в кабинет, где за столом сидела надзирательница, возясь с картами, книгами и открытыми посылками.
– Ах, Дафна, дорогая.
Надзирательница выкатила из угла ширму, которая скользила по полу на колесиках и была украшена узором из роз и розовых листьев, по две розы на каждую створку ширмы.
– Для большей конфиденциальности, – объяснила Флора Норрис. – Подождите там, сестра, на случай, если вы понадобитесь.
Флора Норрис, казалось, хотела добиться секретности.
Она протянула руку и тронула Дафну за плечо. Девушка вздрогнула и отпрянула к двери, а Флора Норрис подошла, мрачная, словно ее показывали крупным планом, с вытянутой рукой и пальцами, свисающими, как сосульки.
– Ну, Дафна, рано или поздно с нами что-то случается, понимаешь, и мы вынуждены терпеть, верно?
Дафна не ответила. Она рвала гигантские розы в клочья и бросала лепестки в лицо Флоры Норрис, каждый лепесток разрезал кожу надзирательницы так, что хлестала кровь, чтобы настоящая роза расцвела на ширме, которая больше не казалась ширмой, потому что скрылась позади, хотя кто мог ее искать и зачем, кроме Бога, который может быть, а может и не быть дома. Ах, подумала Дафна, что мне скажет надзирательница?
– Ты слушаешь, Дафна? Мы вынуждены терпеть.
Дафна лукаво взглянула на нее и улыбнулась, поняв, что именно Флора Норрис хочет сказать ей за ширмой. Смерть. Надо прятаться за ширму, чтобы говорить о смерти, так же как стыдливо закрываешь лицо платком, чтобы скрыть слезы. Дафна знала, речь о смерти, ее мать умерла, и она ждала, что скажет ей надзирательница.
– Да, Дафна, такое со всеми происходит, и мы должны быть очень, очень храбрыми.
Почему я говорю как священник, подумала Флора Норрис. Я говорю с полоумной, умалишенной, хотя сейчас этого термина официально не употребляют. Едва ли она может понять, что я ей говорю, а уже почти время утреннего чая, и я страсть как хочу чашку чая и пирожное со сливками. Я почти не спала из-за этих танцев, из-за которых столько мороки, с подготовкой и суетой вечером, чтобы вернуть их в свои палаты и раздеть, а затем, во время обхода, я видела женщин, нарумяненных и напудренных, неумытых, сидящих в постели, как горгульи, и ночь текла по их лицам, а сон застилал глаза. О черт.
– Дафна, пришла телеграмма. Прошлой ночью умерла твоя мать. Мирно. Все хорошо.
На всякий случай она подала сигнал медсестре быть наготове. Дафна улыбнулась и станцевала фокстрот, или вальс судьбы, или максину, которую, по словам Фрэнси, танцуешь, когда сердца бьются в такт. Так максина или судьба? Или фокстрот? Дафна не могла вспомнить. Она знала, что был какой-то танец, но не могла вспомнить; и она отодвинула всемогущие розы и ширму так, чтобы Бог мог видеть, и исполнила свой танец под музыку прямо в кабинете, а затем вышла за дверь, пока Флора Норрис звонила.
– Сестра! Сестра! О чем вы только думаете? Заберите ее, заберите, она в отчаянии.
Дафну схватили во время последнего фокстрота, она даже не подобрала упавшую атласную туфельку, когда ее спешно увели в горную комнату, где оставили одну, под проливным дождем, без пальто, а ее мать тревожно звала от двери,
– Дафна! Дафна! Ты замерзнешь насмерть. Выйди из-под дождя.
А потом ее мать запела песню, которую знали все – Фрэнси, Дафна, Тоби и Цыпка, наполовину прорыдав ее так, что песня казалась трагичной и ужасной:
Спускайся, озорная птичка,
Дождь идет, спускайся к нам,
Что на это скажет мама,
Если ты погибнешь там?
Непослушная ты птичка,
Ну, спустись ко мне скорей,
До тебя мне дела нету,
Отвечает воробей.
41
Дафна провела много дней в горной комнате, в то время как снег падал снаружи шорохом и шелестом
