Услышь нас, Боже - Малькольм Лаури
Сигбьёрн бросил читать и, подавив желание вырвать письмо из книжки – она тогда бы рассыпалась по листочкам, – принялся тщательно зачеркивать его строку за строкой.
Когда была вычеркнута уже половина, он почувствовал сожаление. Ведь теперь, черт побери, он уже не сможет воспользоваться им. Даже когда он его писал, то наверняка думал, что оно слишком хорошо для бедняги ван Боша, хотя это, надо признать, похвала небольшая. Где-нибудь, как-нибудь он мог бы им воспользоваться. Но что если бы они нашли это письмо – кто бы там ни были эти «они» – и поместили бы под стекло в музее среди его, Сигбьёрна, реликвий? Мало… Но ведь никогда не знаешь! Ну, уж теперь они этого не сделают. Да и во всяком случае он сумеет его вспомнить… «Я гибну, бесповоротно гибну», «Что я сделал им?», «Милостивый государь!», «Самая страшная из возможных темниц». И многие другие; и здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона, Норт-Энд, Массачусетс. Сучий сын и сволочь!
Сигбьёрн докончил пятую рюмку нераскаянной граппы и внезапно закатился громким хохотом – хохотом, который, словно сам осознав, что ему следовало бы стать чем-то более респектабельным, мгновенно превратился в долгий (хотя в целом и относительно приятный) припадок кашля…
Слон и Колизей
Ранним вечером в Риме, после ослепительно солнечного дня середины лета, когда над парком виллы Боргезе склонилась бледная молодая луна, под навесом на летней террасе переполненного ресторана «Тарпейская скала» сидел одинокий мужчина по имени Кенниш Драмголд Коснахан и с выражением угрюмой паники на лице пил молоко из большого стакана.
– И эта паника, Коснахан, наверняка вызвана тем обстоятельством, что ты не знаешь, как попросить по-итальянски бокал вина. Скажешь, нет?
– Что-то вроде того, Драмголд, что-то вроде того.
– Или, вернее, хотя ты способен на строгое «vino rosso, per favore»[90] в винной лавке или траттории, ты боишься, что здесь тебе принесут целую дорогую бутылку, которая тебе не по карману.
Если по правде, он не знал и как попросить по-итальянски стакан молока, хотя его бабушка родилась на Сицилии, но, когда на веранде возник официант с этим несчастным стаканом и растерянно огляделся по сторонам, Коснахан прочистил горло, набрался храбрости и пробормотал что-то наподобие: «Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai in…»[91] – одну из немногих фраз, какие знал по-итальянски (и уж точно единственную из Данте).
Выдвинув столь необычное обоснование своего присутствия на этой веранде, Коснахан стал ждать прилива уверенности, однако ждал напрасно. То и дело поглядывая на книгу, которую совершенно сознательно положил на стол перед собой, он уже начал бояться допивать это грешное молоко, ведь тогда надо будет расплачиваться, что неминуемо повлечет за собой новое испытание – также лингвистического характера, – поскольку придется снова заговорить с официантом, который уже сейчас бросал на него странные косые взгляды.
К тому же он, Коснахан, будет платить не только за выпитое молоко (так же как человек, покупающий книгу, платит не за обложку и блок бумаги, а за ее содержание, так сказать, пищу духовную), но и за удачное расположение ресторана «Тарпейская скала» на улице Венето, не говоря уже о трех других ресторанах на остальных трех углах перекрестка с улицей Сицилия с их арендной платой и изысканно одетыми посетительницами, вкушающими мороженое, ведь Коснахан смутно чувствовал, что и он должен внести посильный, пусть и весьма скромный вклад в эту очаровательную картину; он будет платить также за изумительные виды, которые откроются взору, если обернуться через плечо, на ворота Порта-Пинчиана и, наконец, за саму улицу Витторио-Венето, с ее тротуарами шириной в десять футов и пятнистыми тенями платанов по обеим сторонам, уходящую плавным изгибом к невидимой отсюда площади Барберини; улицу Венето с ее непрестанным движением конных пролеток и велосипедов вкупе с дорогими американскими, итальянскими и британскими автомобилями создавала не только физическое ощущение простора, но и вызывала в его душе – когда он время от времени забывал о своей назойливой тревоге – нарастающее ощущение большого богатства и грандиозного покоя, ощущение тихое, как кошачье мурлыканье или рокот мотора «роллс-ройса», ощущение жизни, что течет бесконечным потоком, словно и не было никаких войн – ни Первой, ни тем более Второй мировой, – как будто мир снова вернулся в 1913 год, в те действительно довоенные времена, о которых у него сохранились лишь отрывочные, но яркие воспоминания, когда он в возрасте пяти лет посетил вместе с родителями то ли Лондон, то ли Дублин, то ли Уэстон-сьюпер-Мэр.
– И все-таки, Коснахан, неспособность освоить даже элементарные основы большинства иностранных языков удивительна для человека, чье подсознание, по идее, должно вмещать в себя все сокровища гэльской литературы и чья родословная если и не восходит напрямую к Оссиану, то…
– Да, Драмголд! Да! И поэтому я иногда сомневаюсь, точно ли я человек. Ta dty lhiasagh dty ghoarn![92]
– Твоя награда в твоих руках…
Коснахан поднял упавшую на тротуар книгу и, украдкой глянув в сторону официанта, выскользнувшие из нее бумаги. Поправил суперобложку и, напустив на себя важный вид, принялся рассматривать фото на тыльной ее стороне; там было то же лицо, что сейчас отражалось в оконном стекле, только без выражения угрюмой паники. Человек на снимке казался счастливым – вот верное слово – и выглядел гораздо моложе, хотя фотография сделана всего полтора года назад. «Сингапурский ковчег». Не самое удачное название. Артур мог бы придумать что-нибудь поинтереснее. На лицевой стороне супера был изображен капитан торгового судна, с отвисшей от изумления челюстью, так что трубка у него вывалилась изо рта – и неудивительно! – ведь на палубе прямо под капитанским мостиком, над которым летели белые брызги пены, стоял здоровый молодой слон. Вокруг парохода вздымались штормовые волны…
Коснахан вгляделся в лицо на фотографии. Его немного смущало ощущение разницы между снимком и оригиналом, когда сам себя не узнаешь. Ему даже стало как-то не по себе под пристальным взглядом человека на снимке.
