Победивший дракона - Райнер Мария Рильке
При скатывании кружев мы оба всхлипывали, это длительная работа, но мы не хотели ее никому передоверять.
«Только представь, что мы бы их сами плели», – говорила maman, и вид у нее становился совершенно испуганным. Этого я совершено не мог себе представить. Я поймал себя на том, что думал про маленьких зверей: как они постоянно плетут кружева, и за это их оставляют в покое. Нет, их плели, естественно, женщины.
«Они, конечно, попали на небо, те, кто это делал», – заметил я, восхищаясь. Помню, как мне пришло в голову, что я давно не спрашивал о небе. Maman вздохнула, кружева снова собраны вместе.
Через некоторое время, когда я уже об этом забыл, она проговорила совсем медленно: «На небо? Я думаю, что они и пребывают на небе. Если так видишь, это все равно что вечная святость. Об этом так мало знают».
* * *
Часто, когда у нас оказывались гости, заводилась речь, что Шулины ужимают себя в расходах. Большой старый замок сгорел пару лет назад. И теперь они жили в обоих узких боковых флигелях и ужимали себя в расходах. Но что делать, если гостеприимство в крови и не можешь от него отказаться. Если к нам нежданно кто-нибудь приезжал, то, вероятней всего, он приезжал от Шулиных; а если кто-нибудь из гостивших у нас вдруг смотрел на часы и, торопясь, испуганно уезжал, то его наверняка ждали в Люстагере.
Maman, собственно, уже никуда не выезжала, но Шулины никак не могли этого понять; ничего не оставалось, как однажды к ним поехать. Дело было в декабре, после нескольких ранних снегопадов; сани заказаны на три часа, меня брали с собой. Но у нас никогда не выезжали пунктуально. Maman не любила, когда докладывают, что лошади поданы, и обычно спускалась слишком рано, а когда никого не заставала, ей всегда приходило в голову что-то, что она уже давно должна сделать, и начинала где-то наверху что-то искать или приводить в порядок, так что едва удавалось снова ее разыскать. В конечном счете все стояли и ждали. И напоследок она сидела, и все уже упаковано, но тут обнаруживалось, что что-то забыли, и приходилось звать Сиверсен, потому что только Сиверсен знала, где что лежит. Но потом вдруг неожиданно отъезжали, прежде чем Сиверсен возвращалась.
В тот день по-настоящему вообще не рассвело. Деревья стояли так, как если бы они не знали, что скрывается чуть дальше от них в тумане и есть ли что-то не терпящее возражений, чтобы туда отправиться. Между тем снова тихо пошел снег, и казалось, что последние штрихи подчищены резинкой дочиста и как бы въезжаешь на белый чистый лист. Ничего не слышалось, кроме звона колокольчиков, и не скажешь, где, собственно, он раздается. Наставал момент, когда он умолкал, как если бы истрачивался последний звонок; но потом снова собирался, накапливался и снова рассыпался от всей полноты. Можно вообразить себе слева звонницу. Но вдруг возник контур парка, высоко, почти над нами, и мы оказались в длинной аллее. Звон колокольчиков уже не прекращался; казалось, он висел гроздьями справа и слева на деревьях. Затем нас качнуло, мы объехали вокруг чего-то, и проехали от чего-то справа, и остановились посредине.
Георг совсем забыл, что дома там нет, а для всех нас в настоящий момент там стоял дом. Мы поднялись по парадному крыльцу, выводившему, как помнится, на террасу; и нас только удивляло, почему везде совсем темно. Вдруг открылась дверь, слева, внизу, позади нас, и кто-то крикнул: «Сюда!» – и поднял, и покачал туманный свет. Мой отец засмеялся: «Мы бродим здесь, как призраки», – и помог нам спуститься по ступеням.
«Но ведь только что все-таки стоял дом», – сказала maman и не могла так скоро привыкнуть к Вере Шулиной, когда она выбежала навстречу, теплая, смеясь. Теперь, естественно, пришлось, не мешкая, войти и больше о доме не думать. В тесной прихожей разделись и затем сразу оказались в самой середине лампового света и тепла.
Шулины – могучее поколение самостоятельных женщин. Не знаю, имелись ли у них сыновья. Помню только трех сестер. Старшая побывала замужем за неким маркизом в Неаполе и медленно ушла от него после череды бракоразводных процессов. Следующая – Зоя; о ней говорили, что нет ничего, чего бы она не знала. И прежде всего – Вера, эта теплая Вера; Бог знает, что с ней стало. Сама графиня, урожденная Нарышкина[93], собственно говоря, сошла бы за четвертую сестру, и в известном отношении самую младшую. Она ничего ни о чем не знала и обо всем осведомлялась у своих детей. Добрый граф Шулин чувствовал себя так, как если бы он был женат на всех этих женщинах, и обхаживал, и целовал их наперебой.
Прежде чем пожать руку, он громко хохотал и обстоятельно приветствовал каждого из нас. Меня передавали от одной женщины к другой, и они меня тискали и расспрашивали. Но я твердо решил, когда это закончится, как-нибудь вырваться и поискать дом. Я не сомневался, что дом сегодня еще стоит. Выйти во двор, впрочем, не так уж и трудно; между всеми платьями я прокрался понизу, как собака, а дверь в прихожую лишь слегка притворена. Но наружная дверь, входная, не хотела подаваться. Там оказалось много устройств, цепей и задвижек, и с ними я в спешке неправильно обращался. Вдруг она все-таки подалась, но с громким шумом, и, прежде чем я оказался на воле, меня схватили и втянули назад.
«Стой, у нас не удерешь», – сказала Вера Шулина весело. Она наклонилась ко мне, и я решил ничего этой пылкой особе не выдавать. Но она, когда я ничего не сказал, без дальнейших расспросов заключила, что меня за дверь гонит естественная нужда; она схватила меня за руку
