Чарующий апрель - Элизабет фон Арним
– Но почему… – снова начала было миссис Арбутнот, но миссис Уилкинс, заметив, что Роуз намерена стоять до конца, ее перебила:
– Это вполне естественно.
Повернувшись к негодующей соседке, она заметила, что хотя делиться с друзьями очень приятно, та, видимо, все еще находится во власти бытующих на Принсес-Уэйлс-террас ложных понятий и потому не готова к мирному существованию в едином пространстве, но скоро она сумеет изменить отношение к жизни и сразу почувствует себя совсем другим, обновленным человеком.
– Пройдет несколько дней, и вы сама пригласите нас в гостиную, – убежденно заявила миссис Уилкинс. – Вполне возможно, что даже предложите мне свою ручку. Конечно, если у меня не окажется собственной.
Высказывание потрясло миссис Фишер. Ничтожная девчонка из Хемпстеда едва ли не похлопала ее по плечу и уверенно, хотя и небрежно, пообещала, что в ближайшее время почтенная леди изменится. Пожалуй, с тех пор как выяснилось, что мистер Фишер на самом деле был совсем не тем, кем казался, ничто на свете не потрясало ее столь же глубоко и безжалостно. Несомненно, необходимо поставить миссис Уилкинс на место. Но как? В этой веснушчатой выскочке ощущалась странная стойкость и непроницаемость. Например, в этот самый момент она улыбалась так приятно, а смотрела так безмятежно, как будто не произносила ничего возмутительного. Так поймет ли она, что ее ставят на место? Что, если не поймет, а окажется слишком упрямой, чтобы почувствовать смысл происходящего? Тогда остается единственный выход: держаться в стороне и как можно больше времени проводить в своей личной гостиной.
– Я немолода, – сдержанно констатировала миссис Фишер, – и нуждаюсь в отдельной комнате. Из-за трости не имею возможности разгуливать по замку, а тем более по окрестностям. По этой причине вынуждена подолгу сидеть. Так почему же я не могу сидеть уединенно и без помех, о чем говорила еще в Лондоне? Если весь день здесь будут расхаживать посторонние личности, болтать и оставлять двери открытыми, то тем самым утратит силу договор о моем спокойствии.
– Но у нас нет ни малейшего желания… – попыталась возразить миссис Арбутнот, однако миссис Уилкинс опять ее перебила:
– Мы будем только рады предоставить вам комнату, если это вас осчастливит. Просто не знали о вашем намерении, вот и все. А если бы знали, то ни за что бы сюда не вошли – конечно, только до тех пор, пока вы нас не пригласите. Предполагаю, – заключила миссис Уилкинс, жизнерадостно глядя на миссис Фишер, – что ждать осталось недолго.
Она забрала со стола письмо, схватила за руку подругу и повела к двери, но миссис Арбутнот не хотела уходить. Эта тишайшая из женщин почему-то преисполнилась необъяснимого и, несомненно, далекого от христианского смирения желания остаться и вступить в бой. Разумеется, не в прямом смысле и даже не посредством агрессивных слов. Нет, она собиралась объяснить миссис Фишер ошибочность ее позиции, причем объяснить мягко и терпеливо, поскольку испытывала необходимость что-то сказать, после того как ее отчитали и выгнали, словно провинившуюся школьницу.
Однако миссис Уилкинс не пожелала остаться и решительно вывела подругу из комнаты, и опять Роуз удивилась самообладанию, выдержке и невозмутимости Лотти – качествам тем более удивительным, что в Лондоне она вела себя совсем иначе: эмоционально, нервно, импульсивно. Здесь, в Италии, Лотти казалась старшей. Несомненно, она чувствовала себя счастливой, блаженствовала. Неужели счастье так надежно защищает, делает человека мудрым и недостижимым для мелочной суеты? Конечно, Роуз тоже была счастлива, но не до такой степени: ведь она не только хотела противостоять самодурству миссис Фишер, но мечтала о чем-то помимо этого чудесного места: о том, что способно возвести счастье в высшую степень, – например, о приезде Фредерика. Впервые в жизни ее окружала божественная красота, которую хотелось показать мужу, разделить с ним. Да, она мечтала о Фредерике, нуждалась в нем, тосковала по нему… Ах, если бы только Фредерик…
– Бедная старушка, – с сочувствием проговорила миссис Уилкинс. – Никак не может обрести душевное равновесие.
– Очень грубая, жадная и эгоистичная старушка, – возразила миссис Арбутнот.
– Ничего, скоро изменится. Жаль, что мы устроились именно в ее комнате.
– Но ведь это самая уютная комната в замке. И к тому же вовсе не ее собственность, – упрямо повторила миссис Арбутнот.
– В замке множество других красивых мест, а она глубоко несчастна. Пусть порадуется хотя бы такой мелочи, как гостиная. Разве нам жалко?
Миссис Уилкинс выразила намерение спуститься в деревню, на почту, чтобы отправить письмо мужу, и, конечно, пригласила миссис Арбутнот прогуляться.
– Постоянно думаю о Меллерше, – призналась она по пути, когда подруги пробирались по той же узкой извилистой тропинке, по которой ночью, под дождем, с огромным трудом поднялись.
Миссис Уилкинс шагала первой, а миссис Арбутнот двигалась следом и смотрела ей в спину. Здесь такой порядок казался вполне естественным, в то время как в Англии все происходило наоборот: робкая и за исключением неловких эмоциональных вспышек постоянно сомневающаяся Лотти везде и всюду старалась спрятаться за спокойной, рассудительной Роуз.
– Думаю о Меллерше, – повторила миссис Уилкинс, решив, что подруга не услышала, и обернувшись на ходу.
– Правда? – отозвалась Роуз, не сумев скрыть приступа отвращения, так как краткое общение с Меллершем не оставило приятных воспоминаний.
Она обманула мистера Уилкинса, и поэтому он ей не понравился. Но миссис Арбутнот не сознавала истинной причины дурного отношения и полагала, что в муже Лотти не чувствуется присутствия Божьей благодати. Она тут же упрекнула себя в высокомерии: без сомнения, джентльмен находился ближе к Богу, чем когда-нибудь удастся подойти ей самой. И все же симпатии он не вызвал.
– Я поступила с Меллершем подло, – вдруг призналась миссис Уилкинс.
– В каком смысле? – не поверив собственным ушам, уточнила миссис Арбутнот.
– Уехала и оставила его одного в ужасном холодном Лондоне, а сама наслаждаюсь здесь, в раю. И ведь он хотел отвезти меня в Италию на Пасху. Я разве не говорила тебе?
– Нет, – коротко ответила миссис Арбутнот, никогда не поддерживавшая рассуждений о мужьях.
Если же Лотти заводила речь о своем Меллерше, Роуз старалась поскорее направить разговор в другое, более безопасное русло. Она чувствовала, что в беседе, как и в жизни, один муж непременно тянет за собой другого, а рассуждать о Фредерике не хотела и не могла, соответственно, никогда о нем не упоминала, ограничившись простым фактом существования. О Меллерше если и приходилось упоминать,
