Саттри - Кормак Маккарти
Саттри нагнулся и отворотил лицо. У тебя там что? крикнул он, глаза полузакрыты от хохота.
Говорю, крыша у меня течет. Крыша теплушки.
Саттри покачал головой. Поднял голову и посмотрел на старика. Ну, сказал он. Если останется, принесу.
Старик выпрямился. Это с твоей стороны по-соседски, и я это приму как услугу, сказал он. Он вновь выволакивал из кармана часы.
Пора мне в город двигать, коли хочу в магазин успеть до закрытия.
Сколько времени, Папаша?
Четыре девятнадцать.
Что ж. Заходи еще, когда сможешь подольше задержаться.
Так и сделаю, ответил железнодорожник. И не забудь мне этого вара оставить, если у тебя заведется лишний.
Лады.
А я совсем уж думал, ты утоп, когда тебя на реке не видел.
Нет.
Ну.
Он смотрел, как старик уходит по парящим полям, деревянно ковыляя в своей робе. Дойдя до путей, он повернулся и поднял одну руку на прощанье. Саттри вздернул подбородок и вернулся к работе.
Проконопатив все днище ялика, он отставил вар в сторону, и перевернул ялик, и по грязи стащил его в реку. Взял конец, и прошел по кормовым мосткам плавучего дома, и принайтовил его к леерам. Взял весла оттуда, где те стояли, прислоненные к стене дома, и опустил их в ялик. Ссутулившись у поручней, смотрел, как высохший ил на дне ялика темнеет на стыках, где пайолы разбухнут от воды и сомкнутся. Пока стоял, на эстакаду моста ниже по реке выехал пятичасовой товарняк. По высокому пролету черной плетеной стали, как огромная многоножка, из дыхала в голове паровоза выкашливались мячи дыма, а вагоны цвета сажи громыхали следом и воздух за грохотом своей езды оставляли причудливо безмятежным.
Из реки за длинный шнур он выудил бутылку апельсиновой газировки и откупорил ее, и сел, закинув ноги на поручни и прохладно отхлебывая. На палубе плавучего дома выше по реке появилась черная женщина и смайнала за борт два забряцавших мешка мусора, после чего убралась внутрь. Саттри откинул голову на горячие доски и дальше смотрел, как течет река. Тень от моста уже начала укладываться в длину наискось и раскинувшись по всему верхнему течению, и голуби, взлетавшие в его бетонные основания, вызывали на воде перед ним очертания скатов, что поднимались на своих крыльях летучих мышей от дна кормиться в подползавших сумерках. Он закрыл глаза и снова их открыл. Ржанки напротив берега подергивались, словно птички на проволоке в тире. Там внизу труба трубила сгустками свернувшегося мыла и синеватых отходов. Сумерки густели. Над оловянным лицом реки в сторону города вновь исчезали стрижи. На тонких соколиных крыльях ныряли и кружили козодои, и мимо протрепетала летучая мышь, описала круг, вернулась.
Внутри Саттри зажег лампу и поправил фитиль. Той же спичкой зажег горелки маленькой керосинки, две розетки зубцов голубого пламени в сумраке. Поставил разогреваться кастрюльку фасоли, снял с полки сковороду с длинной ручкой и нарезал в нее лук. Развернул пакет с гамбургером. Над устье лампового стекла не переставали залетать мелкие мотыльки, а затем кружили с обожженными крыльями вниз, в горячий жир. Он выуживал их зубцами латунной вилки, которую применял для стряпни, и стряхивал на стенку. Когда все было готово, выскреб еду из кухонной посуды на тарелку и вместе с лампой отнес на столик у окна, и выставил все на клеенку, и сел, и неспешно принялся за еду. Вверх по реке прошла баржа, и он смотрел сквозь треснувшее стекло, как ныряет и мигает ее прожектор, справляясь со стремниной под мостом, долгий белый конус света, смещавшийся быстрыми боковыми взмахами, очерк луча, ломавшийся выше по реке на деревьях с невероятной быстротой и пересекающий воду, как комета. Каюту затопило белое свечение и миновало. Саттри моргнул. Надвигалась, распухая, смутная глыба баржи. Он смотрел, как в темноте скользят красные огоньки. Плавучий дом легко покачивало в ее кильватере, под палубой бормотали бочки, а ялик снаружи в ночи терся бортом и стукался. Саттри вытер тарелку куском хлеба и откинулся на спинку. Принялся изучать разнообразие прижимавшихся к стеклу мотыльков, упокоив локти на подоконнике, подбородок на тыле ладони. Молельщики света. Вот один пасхально-розового оттенка по краям пушистого белого брюшка и крыльев. Глаза черные, треугольные, маска грабителя. Мохнатая морщинистая мордашка, у мартышки такая же, и в открытом всем ветрам горностаевом кивере. Саттри нагнулся получше его разглядеть. Тебе чего?
Когда прошла «Речная королева», он уже был в постели, отчаливал ко сну. За окном слышал натужное плюханье ее колеса. Как будто она преодолевала жидкую грязь. На палубе гулянка с песнями. Голоса разносились по акустической тиши воды, старое заднеколесное судно тащилось против течения с крепкими напитками и знатными дамами, над зеленой бязью столов для двадцати одного мягкие светильники, и буфетчик надраивает бокалы, а музыканты танцевального оркестра опираются на леерное ограждение между своими отделениями, покуда голоса не увяли с далью, а последние отголоски не истончились до слабого журчанья ветерка.
* * *
Туточки где угодно сгодится, сказал Хэррогейт, вяло показывая в открытое окно кабины грузовичка.
Водитель глянул вбок, скучая. У тебя должен быть адрес, дятел хренов.
Как насчет Рынка Дымной горы?
Это не адрес. Надо, чтоб там люди жили.
Он огляделся, выпрямившись на переднем сиденье, как ребенок. Как насчет вон той церкви? спросил он.
Церкви?
Ага.
Ну, не знаю.
Они не одобряют, если ходишь в церковь?
Водитель крутнул руль и свернул влево, остановился перед церковью. Ладно, сказал он. Выметайся.
Он соскочил и дотянулся, и хлопнул дверцей, закрывая ее. Спасибо, крикнул он, маша водителю. Тот даже не глянул. Отъехал, и грузовичок скрылся дальше по улице в дневном потоке движения.
Хэррогейт пробивался через густые заросли кудзу, что свешивались с откосов над рекой, пока не отыскал овражек из красной глины, служивший тропкой вниз по склону. Пошел по ней сквозь буйные заросли сумаха и мимо громадных мумий – оплетенных лозами деревьев, куп жимолости, припыленной охрой, в краткий обугленный лесок, где росли черные кожевенные деревья, лаконосы, переполненные закопченными стоками, чьи гроздья плодов поблескивали мелкими безделками ядовитой эбеновой синевы.
Тропа сложилась петлей и выбежала на яр над заброшенной железнодорожной веткой. Он спустился на насыпь и двинулся по ней дальше. Старая полоса отчуждения лежала в бурьяне смутно, рельсы ржавели, изгибаясь прочь на прогнивших шпалах и темном шлаке. Он счастливо трюхал в своем чужестранном облаченье, башмаки приобнимали рельсы тонкими подошвами. Река бежала под
