Таинственный портрет - Вашингтон Ирвинг
А если серьезно: автор в курсе множества изъянов и огрехов своего труда и хорошо понимает, как мало он преуспел в сочинительском искусстве. Недостатки лишь усиливают стеснение, вызванное его необычным положением. Ему приходится писать в чужой стране и представлять свой труд на суд публики, к которой он с детства привык питать самые возвышенные чувства почтения и благоговейного трепета. Он страстно желает заслужить ее отзыв, однако находит, что сами эти отзывы постоянно усложняют ему жизнь и лишают его аргументов и уверенности, требующихся для успешного завершения работы. И все же доброе отношение публики побуждает его продолжать свой труд в надежде когда-нибудь тверже встать на ноги. А потому, наполовину рискуя, наполовину робко ежась, удивляясь собственному везению и безрассудной дерзости, он продолжает начатое дело.
Из книги «Брейсбридж-Холл»
Полный джентельмен
Романтическое происшествие на станции Дилижансов
Пускай меня виденье уничтожит.
Но я, клянусь, его остановлю.
У. Шекспир, «Гамлет»[23]
Был дождливый воскресный день унылого месяца ноября. Я застрял в пути из-за легкого недомогания, от которого, впрочем, уже оправлялся. Однако меня все еще лихорадило, и мне пришлось высидеть целый день в четырех стенах, в гостинице маленького городка Дерби. Дождливое воскресенье в провинциальной гостинице! Судить о моем положении может лишь тот, кто имел счастье изведать на опыте нечто подобное. Дождь барабанил в стекла; колокола меланхолически звали в церковь. Я подошел к окну, чтобы развлечься, но, видимо, мне были раз навсегда заказаны всякие развлечения. Из окон моей спальни открылся вид на черепичные крыши и бесконечные ряды печных труб, из окон гостиной – на конский двор во всей его неприглядности. Я не знаю ничего более подходящего, чтобы вселить отвращение к этому миру, чем задний двор в дождливую пору. Он был застлан мокрой соломой, затоптанной проезжающими и конюхами. Один из его углов занимала довольно обширная лужа, окружавшая островок из навоза; полузатопленные дождем куры, забившись под телегу, жались друг к другу, и между ними был жалкий, унылый петух, безжизненный, потерявший свой пыл: его поникший хвост вымок и слипся; казалось, он превратился в одно единственное перо, вдоль которого стекала лившая со спины вода; тут же неподалеку от телеги стояла полусонная, жующая жвачку корова; она покорно сносила потоки воды, и над ее дымящейся шерстью густо клубился пар; слепая, с бельмом на глазу лошадь, утомленная одиночеством конюшни, просунула в окно свою призрачную, похожую на привидение, голову, и на нее падали капли с навеса крыши; несчастный пес, привязанный цепью к своей конуре, лаял и тявкал и, время от времени, жалобно выл; служанка с кухни в грязно-сером платье и деревянных башмаках неутомимо носилась взад и вперед по двору, и цвет ее платья был так же хмур и мрачен, как небо; короче говоря, всякая вещь была неприятной и унылой, и единственное исключение составляла шумная ватага лихо выпивающих уток, которые – точь-в-точь как веселящиеся собутыльники – столпились возле лужи и сопровождали свое пиршество неистовым гамом.
Я был один, томился и жаждал какого-нибудь развлечения. Моя комната вскоре мне опостылела. Я оставил ее и отыскал помещение, именуемое на техническом языке «залой для проезжающих». Эта общая комната отводится в большинстве гостиниц для той породы путешественников, которые называются разъездными агентами или коммивояжерами и являются, в сущности, своеобразными странствующими рыцарями торговли, неутомимо рыскающими по всему королевству в двуколках, верхом или в дилижансе. Они, сколько я знаю, – единственные в наше время преемники странствующих рыцарей былых дней. Они ведут ту же скитальческую, богатую приключениями жизнь, но сменили копье на кучерской бич, щит – на листы картона с образчиками и кольчугу – на теплый бенджемин[24]. Вместо того, чтобы отстаивать честь иной несравненной красавицы, они, распространяя и утверждая славу какого-нибудь крупного коммерсанта или заводчика, без устали рыщут по всей стране и готовы в любой момент торговаться от его имени: ведь в наше время торгуют друг с другом с таким же пылом, как когда-то сражались. Подобно тому, как некогда, в добрые старые воинственные времена, зала гостиницы бывала увешана по ночам вооружением утомившихся за день воинов, именно, кольчугами, тесаками и шлемами, так и теперь зала для проезжающих бывает убрана снаряжением их преемников, то есть дорожными плащами, всякого рода бичами, шпорами, гетрами и крытыми клеенкою шляпами.
Я надеялся встретить кого-нибудь из этих достопочтенных господ и развлечься беседою, но меня постигло разочарование. В зале, правда, находилось два или три человека, однако я не смог этим воспользоваться. Один из них заканчивал утренний завтрак и, усердно поглощая хлеб с маслом, бранил официанта; второй застегивал пуговицы на гетрах и обрушивал при этом потоки проклятий на коридорного, ибо тот недостаточно хорошо вычистил ему сапоги; третий сидел в кресле и барабанил пальцами по столу, следя за дождем, стекавшим потоками вдоль стекла; всех их, казалось, отравила погода, и они исчезли один за другим, так и не перекинувшись ни одним словом.
Я подошел к окну и стал смотреть на прохожих, осторожно пробиравшихся в церковь; юбки женщин были подобраны по колено, с зонтиков капало. Колокол перестал звонить, на улице водворилось безмолвие. Я нашел себе развлечение, наблюдая за дочерьми лавочника напротив, которые, будучи оставлены дома из страха, как бы не вымокли их воскресные платья, жеманились у окон и пускали в ход все свои чары в надежде пленить кого-нибудь из случайных постояльцев гостиницы. В конце концов, их изгнала оттуда бдительная мамаша с уксусным выражением лица, и я снова не знал, как убить свое время.
Что мне делать? Как скоротать этот нескончаемый день? Я был в исключительно нервном состоянии и совсем один, а между тем, любая вещь в гостинице как будто рассчитана на то, чтобы десятикратно усугубить унылость и без того унылого дня: старые газеты, пропитавшиеся запахом табака и пива и прочитанные мною, по крайней мере, полдюжины раз; глупые книги, еще более нудные, чем сама погода. Я надоел себе до смерти со старым томом Ladyʼs Magazine[25] в руках. Я прочитал обычные в таких случаях имена тщеславных путешественников, нацарапанные ими на стеклах, – всех этих вечных Смитов и Браунов, Джексонов, Джонсонов и других бесчисленных «сонов»; я расшифровал несколько
